Впрочем, не знаю, так ли уж я в любом случае нуждался в их обществе. Мое внимание всегда сосредотачивалось на близких мне, а мое детство плохо подготовило меня к приятельству. Я прослыл угрюмым бирюком, и чем прочнее утверждалась эта моя слава, тем больше я пребывал в одиночестве, которое иногда нарушал вылазками в город. Я стал мастером переодеваний: мантию оставлял у себя в комнате и прогуливался по улицам, будто горожанин, с такой уверенностью, что университетские надзиратели ни разу не выговорили мне за ненадлежащую одежду.

Но даже эти прогулки были ограничены, ибо без мантии я лишался кредита и должен был платить за свои удовольствия звонкой монетой. К счастью, жажда развлечений овладевала мной лишь изредка. Большую же часть времени я посвящал свой ум занятиям и утешался, расследуя, насколько мог, дела большей важности. Однако мои надежды на то, что я скоро приобрету достаточно знаний и начну грести деньги, были горько обмануты, ибо за все время моего пребывания в университете о законах страны я не узнал ровно ничего, подвергаясь насмешкам других студентов за то, что вообще их питал. Юриспруденция имелась в изобилии, я тонул в каноническом праве и принципах Фомы Аквинского и Аристотеля, я завел шапочное знакомство с Кодексом Юстиниана и несколько преуспел в искусстве вести диспут. Но я тщетно искал наставлений, как подать иск в Канцлерский суд, как опротестовать завещание или добиться проверки распоряжений душеприказчика.

И получая такое юридическое образование, я замыслил прибегнуть к более прямой мести, которую не удалось осуществить моему отцу, ибо только того требовала его душа. К тому же я счел это наиболее быстрым способом покончить с материальными невзгодами нашей семьи: я не сомневался, что его величество, убедившись в невиновности отца, вознаградит сына. Вначале я полагал, что тут никаких затруднений не будет: перед своим отъездом батюшка рассудил, что клеветы на него возводил статс-секретарь Кромвеля Джон Турлоу, стараясь посеять раздор в рядах роялистов, и я не сомневался в верности его выводов. Слишком уж тут чувствовалась рука этого коварного и зловещего человека, который всегда предпочитал честному поединку удар ножом в спину. Но тогда я был слишком юн, чтобы что-то предпринять, а кроме того, полагал, что рано или поздно Турлоу предстанет перед судом и вся правда откроется. Да-да, юность простодушна, а вера слепа.

Ибо Турлоу не был отдан под суд, ему не пришлось бежать из страны, и у него не отняли ни единого пенни из его преступно нажитых богатств. Сравнения между плодами предательства и наградой за верность поистине поражают. В тот день на исходе 1662 года, когда я услышал подтверждение, что суда не будет, мне стало ясно, что месть может быть осуществлена только моими собственными руками. Пусть злой гений Кромвеля избегнул кары по закону, но карающего правосудия ему не избежать. Я покажу всему миру, что в этой растленной, низко павшей стране есть люди, которые по-прежнему знают, что такое честь. Чистая юность способна мыслить столь благородно и безыскусно. Опыт лишает нас светлой прямоты, и с ее потерей мы становимся беднее.

Этот день я считаю началом кампании, которая полностью поглощала меня следующие девять месяцев и завершилась полным торжеством справедливости. Мне никто не оказывал помощи; я разъезжал по стране, ища необходимые доказательства, пока наконец не разобрался в том, что произошло, и не получил возможность действовать. Меня поносили и унижали те, кто мне не верил или же имел веские основания чинить мне препоны. Но я не отступал, поддерживаемый сознанием своего долга и любовью к лучшему из родителей, какого только может иметь человек. Я измерил глубины низости тех, кто ищет власти, и понял, что стоит отвергнуть право рождения, как бескорыстие – единственная гарантия хорошего правления – оказывается под страшной угрозой. Если кто угодно может достичь власти, к ней устремляются все, и правительство становится полем битвы, в которой честность приносится в жертву своекорыстию. И вверх пролезут самые низкие, так как лучшие начнут чураться этой клоаки. Мне же удалось одержать маленькую победу в уже проигранной войне.

Такие мысли были недоступны мне в те дни, когда я ходил по улицам, сидел на занятиях и в церкви, а ночью лежал без сна, слушая храп и сопение трех других студентов, которые делили комнату с моим наставником. Только одно решение жило в моей душе: настанет день, когда я ухвачу Джона Турлоу за шею и перережу ему горло. Однако я все сильнее чувствовал, что простой мести недостаточно; быть может, уроки права просочились в меня, а быть может, сам того не зная, я унаследовал высочайшее благородство моего отца. Что сделал бы он? Чего бы он хотел? Вот мысль, которая неотступно меня грызла. Нанести удар без доказательств было бы лжеместью, ибо я не сомневался, что батюшка никак не мог хотеть, чтобы его единственного сына повесили, будто простого преступника, и на нашу семейную честь легло бы черное пятно. Турлоу был еще слишком влиятельным, чтобы открыто выступить против него. Мне придется пойти в обход. Точно охотнику, выслеживающему оленя, и уж тогда нанести последний роковой удар.

Стараясь привести мои мысли в порядок, я часто беседовал о моих трудностях с Томасом Кеном. В то время он принадлежал к немногим моим друзьям, а возможно, был одним-единственным – и я безоговорочно доверял ему. В его обществе я нередко скучал, но мы оба нуждались друг в друге, и наша близость помогала нам обоим. Состоя в дальнем родстве, мы познакомились до того, как его послали учиться в Винчестер, откуда он поступил в Новый колледж, готовясь связать свое будущее с церковью. Его отец был адвокатом, и мой батюшка нередко советовался с ним, когда противостоял алчным чужакам, которые хлынули из Лондона осушать болотистые низины. Батюшка желал оберечь собственные интересы, а также права тех, кто с незапамятных времен пас там скот. Задача трудная, так как эти кровососы и воры творили свои черные дела под зонтом закона. Батюшка знал, что противостоять адвокату способен только другой адвокат, и потому этот Генри Кен много раз давал ему советы – всегда честные и полезные. Упорство одного, искусство другого вкупе с решительным сопротивлением фермеров и скотоводов привели к тому, что осушение шло медленнее, расходы были больше ожидаемых, а прибыли – гораздо меньше.

Вот почему между мной и Томасом не могло не быть дружбы, ведь всем известно, что верность и благодарность линкольнширцев навеки нерушимы. Однако это не мешало нам составлять странную пару. Его отличала суровость истинного служителя Божьего: он редко пил, часто молился и постоянно высматривал души, которые мог бы спасти. Он создал для себя религию прошения, и хотя теперь он тверд в англиканстве и утверждает, что всегда был таким, я-то знаю, что в те дни он склонялся к диссидентству. Натурально, это навлекало на него подозрения в те дни, когда ненависть принималась за стойкое мужество, а мелочность духа – за свидетельство верности. Теперь я с некоторым стыдом сознаюсь, что в те дни мне очень нравилось его смущать: чем больше он молился, тем больше я смеялся, и чем больше он корпел над книгами, тем больше я откупоривал бутылок и заставлял его краснеть. Правду сказать, Томас подавлял в себе соблазн проводить время за вином и с девушками точно так же, как мне приходилось бороться, чтобы преодолевать благочестивый ужас, который в глухие часы ночи овладевал мной. А порой внезапная вспышка гнева или проблеск жестокости в его словах выдавали внимательному наблюдателю, что его доброта и кротость не были природным Божьим даром, но выковывались в тяжелой битве с тьмой в глубинах его души. Как я упомянул, Гров, на свою беду, терзал его столь постоянно, что однажды вечером битва эта была на краткий срок проиграна.

При всем при том со мной Томас был неизменно терпеливым и внимательным, и мы были взаимно полезны, как это порой случается с людьми, чьи характеры прямо противоположны. Я давал ему советы в его богословских блужданиях, и, надо сказать, здравые, ведь теперь он епископ. А он с неиссякаемым терпением слушал в пятидесятый раз мое описание того, как я ухвачу Джона Турлоу и перережу ему горло.