Беседа с ним показалась утомительной даже Грову, но приличия требовали пригласить итальянца распить бутылку бренди после окончания трапезы и послеобеденной молитвы. Я знал, что так оно и было, пусть даже Кола утверждает обратное. Он пишет, будто Гров сразу после обеда проводил его до ворот колледжа, на том беседа между ними и завершилась. Такого быть не могло, ибо природная учтивость Грова не позволила бы ему так поступить. Несомненно, Гров постарался поскорей выпроводить гостя и, дабы избавиться от итальянца, солгал, будто ему нужно повидать Престкотта. Но невозможно поверить, чтобы вечер завершился так, как описал Кола. Это еще одна умышленная ложь, какую я нашел в его повествовании, но, полагаю, я уже разоблачил их столько, что нет смысла продолжать эти упражнения далее.

С уверенностью могу утверждать, что Кола полагал, будто я отправлюсь в мою комнату и по дороге найду отравленную бутылку коньяка у подножия моей лестницы – кому еще она могла предназначаться, если, кроме меня, наверху жил только Гров, а он, как полагал итальянец, ушел? Потом Кола вернулся поздно ночью и, хотя не нашел мои хладный труп, но обыскал мою комнату и забрал с собой не только письмо, какое я перехватил, но и письмо, которое дал мне Сэмюэль Морленд в 1660 году. Его козни еще более усугубились, когда он предпочел остаться и позволить молодой Бланди умереть вместо него. Я нисколько не сомневаюсь, что мышьяк он приобрел в Нидерландах, а затем бессовестно солгал, заявив, будто в его фармакопее ничего подобного нет. Чудовищно было бы даже помыслить о таком, но есть люди столь развращенные и безнравственные, что способны на любой обман.

Не ожидал Кола одного – того, что истинный объект его кровожадной злобы окажется вне его досягаемости. Ибо я отправился повидать Престкотта, и пусть даже мне пришлось вынести величайшее унижение от рук несчастною мальчишки, полезные сведения с лихвой возместили мне это оскорбление. Вечер был холодный, и я закутался как мог теплее. У Престкотта нашлось достаточно друзей, чтобы он не испытывал нужды в одеялах и теплой одежде, пусть даже эта щедрость не простиралась далее огня в очаге или освещения иного, чем свечи из самого дешевого свиного сала, которые, испуская неверный свет, коптили и воняли. Я по небрежности забыл захватить свою свечу, и наша беседа велась в почти полной темноте чем, также моим безрассудным благородством я объясняю то, что он сумел напасть на меня и меня пересилить.

Вначале Престкотт наотрез отказался даже выслушать меня, если я не пообещаю освободить его от тяжелых цепей – которыми его приковали к стене, – необходимая предосторожность, как я убедился позднее.

– Поймите же, доктор Уоллис, я прикован так уже три недели и весьма от этих цепей устал. Колени у меня все в язвах, а лязганье цепей, стоит мне повернуться, сводит меня с ума. Неужто кто-то думает, будто я могу сбежать? Проломить ход через каменную стену в четыре фута толщиной, потом спрыгнуть с высоты в шестьдесят футов в ров и убежать?

– Я не стану просить расковать вас, – ответил я, – пока не увижу хотя бы толики содействия.

– А я не стану вам помогать, не получив хотя бы намека на то, что останусь в живых после ближайшего судебного разбирательства.

– Здесь я могу кое-что вам предложить. Если ваши ответы будут удовлетворительными, тогда я выхлопочу вам королевское помилование. Свободы вы не обретете, ибо оскорбление, нанесенное семейству Комптонов, слишком тяжко, но вам позволят уехать в Америку, где вы сможете начать новую жизнь.

Он презрительно фыркнул.

– Свободы больше, чем мне потребно, – сказал он. – Свободы пахать землю, как грязный крестьянин, до смерти замученный бормотанием пуритан. Свободы быть изрубленным на куски индейцами, чьи обычаи, скажу я вам, недурно было бы перенять и здесь. Кое-кто любого разумного человека заставит схватиться за топор. Благодарю вас, добрый доктор. Спасибо за ваше великодушие.

– Это самое большее, что я могу для вас сделать, – сказал я, хотя даже тогда не был уверен, что буду даже пытаться. Но я знал, что, предложи я ему слишком много, он бы мне не поверил. – Если вы согласитесь, то останетесь живы и позднее, возможно, заслужите помилование и вам позволят вернуться. Это единственное ваше спасение.

Сгорбившись на кровати и завернувшись в одеяло, он надолго задумался.

– Хорошо, – неохотно сказал он. – Полагаю, у меня нет выбора. Все-таки лучше того, что мне предложил мистер Лоуэр.

– Рад, что вы наконец образумились. А теперь расскажите мне о мистере Кола.

Он поглядел на меня с неподдельным изумлением.

– С какой стати вам понадобилось расспрашивать о нем?

– Вам следует радоваться, что он меня интересует. Зачем он приходил к вам?

– Потому что он учтивый и обходительный джентльмен.

– Не тратьте мое время, мистер Престкотт.

– Я, право, не знаю, что еще вам сказать, сударь.

– Он просил у вас что-нибудь?

– Что я мог бы ему дать?

– Тогда, может, что-то, что принадлежало вашему отцу?

– Например?

– Том Ливия.

– Опять вы об этом? Скажите, доктор, почему вам так важна эта книга?

– Вас это не касается.

– В таком случае не вижу смысла отвечать.

Я решил, что откровенный ответ мне не повредит, ибо у Престкотта все равно книги нет.

– Эта книга – ключ к труду, каким я как раз занимаюсь. С ее помощью я смогу расшифровать несколько писем. Итак, Кола вас спрашивал о ней?

– Нет.

Тут Престкотт растянулся на своей жалкой кровати и скорчился от смеха.

– Истинная правда, нет. Простите меня, доктор, – сказал он, вытирая глаза. – И чтобы загладить мою вину, я расскажу вам, что знаю. Мистер Кола гостил недавно у моего опекуна и был в поместье, когда на сэра Уильяма напали. Без его умения, насколько я понимаю, сэр Уильям бы умер от ран в ту ночь, и он, наверное, бывалый костоправ, раз сумел зашить его так ловко. – Тут он пожал плечами. – Вот и все, что я могу рассказать. Более мне сказать нечего.

– Что он там делал?

– У них как будто какие-то общие коммерческие дела. Отец Кола – купец, а сэр Уильям – начальник артиллерийского управления. Один продает товары, другой покупает их на деньги правительства. И тот, и другой желают получить наибольшую прибыль, и тем не менее им желательно сохранять свое знакомство в тайне, чтобы не вызывать гнев лорда Кларендона. Таково, насколько я понимаю, положение вещей.

– Почему вы так решили?

Престкотт бросил на меня пренебрежительный взгляд.

– Полноте, доктор Уоллис. Даже я знаю, что сэр Уильям Комптон с лордом Кларендоном на ножах. И даже мне понятно, что, если пройдет хоть малейший слушок, что сэр Уильям греет руки на своей должности, Кларендон тут же использует это, чтобы отнять ее у него.

– Помимо ваших собственных умозаключений, есть у вас причины полагать, что знакомство Кола с сэром Уильямом старательно скрывается именно из опасений перед гневом лорда Кларендона?

– Они беспрестанно говорили о Кларендоне. Сэр Уильям так ненавидит, что переводит на него любой разговор. Мистер Кола, по-моему, был чрезвычайно любезен, терпеливо выслушивая все его жалобы.

– Как так?

Престкотт был настолько наивен, что совершенно не понял, насколько велик мои интерес ко всему, что делал или говорил Кола, и, мягкостью я заставил его повторить каждое слово и каждый жест итальянца.

– Трижды при мне сэр Уильям переводил разговор на лорда Кларендона, и всякий раз он твердил одно и то же: какое, дескать, пагубное влияние тот оказывает. Как он держит короля в кулаке и поощряет распутство его величества, чтобы королевство было ему отдано на полное разграбление. Как все добрые англичане хотели бы свергнуть его, но им не хватает решимости и храбрости действовать. Ну, вы знаете, как это бывает.

Я кивнул, желая подбодрить его и расположить юнца к большей откровенности.

– Мистер Кола слушал его терпеливо, как я и сказал, и доблестно пытался перевести беседу в более мирное русло, но неизменно она вновь возвращалась к вероломству лорда Кларендона. Более всего распалял ярость сэра Уильяма роскошный дом Кларендона в Корнбери-парк.