Не без усилий я отмел прочитанное; то были смутные времена, и в самом воздухе еще витали миазмы безумия, даже если за два последних десятилетия религиозный пыл истощился. Я сказал себе, мол, она обманывается, мол, она попалась в ловушку развращенности нашего безнравственного века. Я уповал, что пройдет время, и ее меньше будет тяготить тревога за мать и за ее собственное будущее, и тогда она отбросит эти безрассудные идеи и перестанет подвергать себя опасности. Часто случается так, что людям удается убедить себя посредством рассудочных построений, дескать, то, что они почитают истиной в душе, на деле не является таковой – и все лишь потому, что они не в силах ее постичь.

Чтобы избавиться от этой меланхолии, я заставил себя вернуться к людям и потому с готовностью согласился сопровождать Лоуэра и Кола на представление. Я не бывал в театре более четырех лет и как бы я ни любил мой город, признаюсь, в нем не так много любопытного, что могло бы занять погруженный в уныние ум, когда ему надо отвлечься. Помнится, я получил большое удовольствие, потому что, невзирая на критику мистера Кола, нашел историю Лира и его дочерей поучительной и трогательной, а также превосходно разыгранной. Также я наслаждался вечером, проведенным в приятном обществе, и мой интерес к итальянцу пробудился вновь. Я провел значительное время за беседой с ним и употребил его на то, чтобы, поелику возможно, расспросить его. Однако мои расспросы не принесли желаемого плода: Кола с легкостью парировал мои вопросы о нем самом и то и дело переводил разговор на предметы, в которых его мнения и взгляды не имели значения. И действительно, он как будто догадался о моем любопытстве и черпал немалое удовольствие в том, чтобы уходить от значимых ответов.

Разумеется, я не мог без обиняков спросить его о том, что интересовало меня более всего. Как бы мне ни хотелось узнать, зачем он обыскивав лачугу Сары Бланди, нельзя было построить мой вопрос так, чтобы получить на него полезный ответ. Но перед уходом он явно почувствовал, что возбудил во мне подозрения, и потому поглядел на меня более настороженно и с большим почтением, чем прежде.

Как только они с Лоуэром ушли, мы с Локком провели еще час за приятельской беседой, после чего покинули постоялый двор и удалились на покой. Пожелав доброй ночи матушке, я провел некоторое время за положенным чтением Библии и готов уже был отойти ко сну, когда громкий стук с улицы заставил меня спустится снова, чтобы открыть входную дверь, на которую я только что и с такими трудами наложил засовы. Это был Лоуэр, который принялся пространно извиняться, что потревожил мой покой, и просил уделить ему немного времени.

– Я в полной растерянности, – начал он, когда я провел его к себе в комнату и попросил говорить тише. Матушка питала отвращение к любым треволнениям по вечерам, и мне пришлось бы многие дни сносить ее ворчание, если бы ее разбудил голос Лоуэра или стук его башмаков.

– Что вы думаете о Кола? – внезапно спросил он.

Я ответил уклончиво, так как было совершенно ясно, что Лоуэру нет дела до моего мнения об итальянце.

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что я то и дело слышу о нем самые страшные вещи, – сказал он. – Как вам известно, меня вызвал доктор Уоллис. Мало того что Кола то и дело крадет чужие идеи, но Уоллис как будто полагает, что он каким-то образом причастен к смерти доктора Грова. Вы знаете, что я произвел вскрытие? Смысл был в том, чтобы посмотреть, не обвинит ли итальянца труп.

– И он обвинил?

Сердце мое забилось быстрее, когда разговор перешел на этот предмет. Самые страшные кошмары сбывались у меня на глазах, и я понятия не имел, как мне лучше себя повести. До сего момента я даже не подозревал, что по смерти Грова ведется дознание, и не только уговорил себя, будто я в полной безопасности, но и убедил, будто его смерть не имеет ко мне никакого отношения.

– Нет. Разумеется, нет. Или, быть может, да. К тому времени, когда я вскрыл его, невозможно было сказать, кровит он в обвинение или по иной причине. Так или иначе, опыт не удался.

– Почему Уоллис так решил?

– Ума не приложу. Он человек скрытый и никогда не говорит ничего, пока его не принудят. Но его предостережения меня встревожили. А теперь, сдается, мне придется взять Кола с собой в объезд. Я все ночи проведу без сна, ожидая, что он вот-вот всадит в меня стилет.

– Об этом я бы особо не тревожился, – ответил я. – Мне он показался человеком совершенно заурядным – для иностранца. И по опыту знаю, доктор Уоллис черпает странное удовольствие в том, чтобы представляться более осведомленным, чем все прочие. Зачастую это далеко не так, а просто уловка, чтобы побудить собеседника довериться ему.

Лоуэр хмыкнул.

– И все же в этом итальянце есть что-то странное. Теперь, когда мне на это указали, я и сам это чувствую. Я хочу сказать: что он тут делает? Ему положено улаживать семейные дела, а для этого надо быть в Лондоне. Я знаю, что для возвращения семейных капиталов он не сделал ровным счетом ничего. Вместо этого он прилип к Бойлю и ведет себя с ним на удивление подобострастно, да еще заводит себе пациентов в городе.

– Но, уж конечно, всего одну, – возразил я. – И эта пациентка едва ли идет в счет.

– Но что, если он решит остаться? Модный доктор с Континента. Дурной оборот для меня. И он с заметной жадностью выспрашивает все о моих пациентах. Я и впрямь подумываю, а не решил ли он украсть их у меня.

– Лоуэр, – строго сказал я, – для человека мудрого вы бываете самым большим глупцом, кого я знаю. Зачем человеку состоятельному, сыну богатого итальянского купца, открывать практику в Оксфорде и красть ваших пациентов? Опомнитесь, дружище.

С превеликой неохотой он уступил такому доводу.

– А что до причастности к смерти доктора Грова, то, должен сказать, это сущий вымысел. Зачем ему или вообще кому-либо совершать такое? Знаете, что я думаю?

– Что?

– Я думаю, что Гров покончил жизнь самоубийством.

Лоуэр покачал головой:

– Не в том дело. Дело в том, что ближайшие семь дней мне придется провести в обществе человека, которому я не доверяю, и это недоверие все растет. Что мне теперь делать?

– Отменить объезд.

– Мне нужны деньги.

– Поезжайте один.

– Было бы верхом неучтивости взять назад приглашение, если я сам его сделал.

– Страдайте молча, не осуждайте, полагаясь на чужое слово, и сами попытайтесь уяснить, что он есть на самом деле. А тем временем, – продолжал я, – раз уж вы здесь и знаете его лучше других, я должен просить вашего совета в одном важном деле. Делаю я это с большой неохотой, так как мне не хотелось бы еще более возбуждать ваши подозрения, но есть одна странность, какой я никак не могу понять.

– Я весь внимание.

Я как можно суше рассказал о моем посещении лачуги Бланди о том, какой обыск учинил там Кола, убедившись, что старушка спит. О том, что случилось затем, я решил умолчать.

– Почему бы вам не спросить Сару Бланди, не пропало ли у них что-нибудь?

– Он ее врач. Я не хочу подрывать ее доверие и не хочу, чтобы он опять отказался лечить старушку. Что вы думаете?

– Думаю, когда мы окажемся в одной кровати, мне придется спать на кошельке, – сказал он. – Удивительно, сколько трудов вы положили, пытаясь унять мои подозрения потом разожгли их снова.

– За это я прошу прощения. Его поведение странно, но, думается, ваши собственные страхи безосновательны.

Этот ночной разговор разбередил мои собственные тревоги, и должен заметить, за все это время Лоуэр ни словом не обмолвился о том, что мировой судья уже заподозрил в Саре возможную преступницу. Сделай он это, я повел бы себя иначе. А так, едва Лоуэр оставил меня в мирном одиночестве, мои мысли вновь обратились к странному поведению Кола, и я решил докопаться до его сути. Однако я решил, что сначала лучше расспросить о нем саму Сару, не важно, врач ее Кола или нет.

– С той полки? – переспросила она, когда я рассказал ей об обыске. – Там нет ничего ценного. Только немногие книги, принадлежавшие моему отцу. – Она внимательно осмотрела полку. – Одной не хватает, – сказала она. – Но я никогда ее не читала, потому что она была на латыни.