Однако, вопреки своему мысленному торжеству, я знал, что мне предстоит сделать еще немало. Идеальный аргумент, безупречный в своей предпосылке и построении, подводящий к выводу логически неизбежному, торжествует в диспутах, ибо в них властвует сила логики. Но в зале суда он не столь полезен, что там ни говорили бы ораторы о своем искусстве. Нет, мне требовались показания свидетеля, причем равного по положению тем джентльменам, которых я буду обвинять. Ведь вряд ли стоило надеяться, что Морленд или лорд Мордаунт скажут правду; ну а сэр Джон Рассел уже показал свое подлое коварство. Турлоу не станет свидетельствовать в мою пользу, а доктор Гров ничем мне помочь не может.
Из чего следовало, что я должен был свидеться с сэром Уильямом Комптоном. Я все еще не сомневался, что честнее и прямодушнее человека, чем он, найти трудно, и мысль, что мои подозрения относительно него несправедливы, принесла мне великое утешение. Уговорить его на бесчестный поступок было невозможно, и я не сомневался, что он согласился продать мое имение, только когда его убедили, что грех моего отца непомерно велик и с моей семьей более не следует считаться. Думать, что тебя предал человек, которого ты называл другом, – это поистине тяжелейший удар. И если он поверил, что мой отец, его ближайший соратник, – предатель, то остальные поверили бы и подавно. Вот почему его, вне всяких сомнений, избрали для распространения этих лживых измышлений.
Я не мог отправиться к нему немедля, так как из-за сквернейшей погоды дороги стали почти непроходимыми, да и в любом случае необходимо было привести в порядок мои университетские дела. Большую часть семестра я отсутствовал и, прежде чем отправиться в путь, должен был испросить прощения, как хнычущий школяр. От меня мало что требовалось, кроме моего присутствия, но это правило пришлось пособлюдать. Ну да неделя-другая спокойных размышлений была, пожалуй, кстати, хотя тогда мой пламенный темперамент, натурально, требовал довести дело до конца елико возможно быстрее.
К этому времени мои немногочисленные друзья все более отдалялись от меня, занятые своими ничтожными делишками. Это меня весьма удручало, но самым печальным была перемена в Томасе: когда я пришел к нему, он даже не спросил меня ни о здоровье, ни об успехах моих розысков, а тотчас, едва я переступил порог, разразился горькими жалобами, явив такую ярость души, что завершение всей истории должно было бы удивить меня меньше, чем удивило.
Короче говоря, ему стало ясно, что его права на приход будут отвергнуты в пользу доктора Грова. Времена изменялись быстрее, чем он предполагал. Вводимые правительством новые законы о строжайшем соблюдении догм англиканской церкви карали даже малейшее от них отклонение. Индепенденты, пресвитериане, ну, словом, все, кроме почти католиков (по мнению моего друга), должны были быть сокрушены, уморены голодом, лишены даже малейшей надежды на приход или иные блага.
Сам я только приветствовал эти законы, полагая, что издать их следовало уже давно. Сектанты благоденствовали при Кромвеле, и я не видел, почему теперь им следует преуспевать и дальше. Двадцать с лишним лет мы терпели этих спесивых выскочек, которые, пока у них была на то власть, изгоняли и подвергали мучениям тех, кто не соглашался с ними; так какое право имели они жаловаться, когда такая же власть была обращена против них для справедливого воздаяния?
Томас, разумеется, видел все иначе. По его мнению, благополучие страны зависело от того, получит ли он восемьдесят фунтов годовых и брачное блаженство, без них невозможное. Он не понимал, какую опасность представляет, и чем очевиднее становилось, что ему будет отказано в его заветном желании, тем более возрастала его враждебность к доктору Грову, незаметно преображаясь из разногласий в неприязнь, а потом в жгучую, неистовую ненависть.
– Это все колледж, – говорил он. – И особенно смотритель. Они столь осторожны, столь страшатся вызвать неудовольствие или хотя бы малейшее порицание, что готовы пренебречь интересами прихода и отдать его такому, как Гров.
– Уверен ли ты? – спросил я. – Смотритель так прямо сказал тебе?
– Ему этого не требуется, – ответил Томас с омерзением. – Он до того хитер, что никогда ничего прямо не говорит.
– Но, может быть, он просто ничего сделать не может? – заметил я. – Ведь смотритель приходами не распоряжается.
– Его влияние решит дело. Лорд Мейнард пожелал узнать мнение факультета, прежде чем отдать приход кому-то, а мнение это ему сообщит смотритель, – сказал Томас. – Лорд Мейнард должен скоро приехать сюда, и мы все соберемся пообедать вместе, и тогда старшие члены факультета вынесут свой вердикт. Джек! – воскликнул он с отчаянием. – Я не знаю, что мне делать! Никакого другого возможного патрона у меня нет. Я ведь не Гров, который может рассчитывать на милость многих знатных фамилий, если попросит о ней.
– Ну-ну! – сказал я бодро, хотя его себялюбие все больше меня раздражало. – Дело обстоит далеко не так плохо. Ты ведь по-прежнему член факультета этого колледжа, а ученый человек, хорошо себя зарекомендовавший, всегда найдет местечко в нашем мире. Ты должен обхаживать власть имущих с тем же усердием, с каким горбишься над своими книгами, потому что второе без первого невозможно. Ты не хуже меня знаешь, что обрести покровительство тех, кто может тебя возвысить, – вот единственный способ в распоряжении достойных людей заручиться местом в этом мире. Ты же, если мне будет дозволено так выразиться, слишком уж пренебрегал этим миром ради мира иного.
Говорил я это не в осуждение, хотя, быть может, в моих словах оно и крылось. Во всяком случае, Томаса они рассердили, столь возбужден был его дух и столь чувствителен к справедливому упреку.
– Ты хочешь сказать, что я сам виноват, если меня лишат прихода таким образом? И я причиной тому, что смотритель выдвигает другого в ущерб мне?
– Нет, – ответил я. – Вовсе нет. Хотя побольше полированности в обращении к ним могло бы подвигнуть немалое число членов факультета поддержать тебя. Я же просто говорю, что ты не приложил ни малейших усилий, дабы заручиться расположением влиятельных людей. Уж конечно, тебе часто приходилось слышать о таких, в чьем распоряжении имеются приходы. Ты писал им? Старался стать наставником их сыновей, когда те поступали сюда? Напечатал ли ты свои проповеди, испросив разрешения у какого-нибудь вельможи посвятить книгу ему? Не скупился на подношения и оказывал услуги, которые создают обязательства перед тобой? Нет и нет. В своей гордыне ты только корпел над книгами и полагал, что этого достаточно.
– Да, этого должно быть достаточно! И мне не подобает кланяться и расшаркиваться. Я служитель Божий, а не придворный.
– Вот они – твое высокомерие и спесь. По какому праву хочешь ты отличаться от других? Ты думаешь, твои таланты столь велики, твоя добродетель столь глубока, а твоя ученость столь обширна, что в отличие от прочих ты можешь презреть искательство? Если твоя чистота и возвышенность и не порождены неумеренной гордыней, можешь не сомневаться, именно так думают о них люди.
Отповедь была суровой, но необходимой, и если я его и ранил, то из наилучших намерений. Томас был хорошим человеком, но не от мира сего, а потому совершенно не годился в служители англиканской церкви. Нет, я не шучу, ибо церковь есть наилучшее воплощение намерений Бога на земле, и это Он распорядился человеком согласно воле Своей. Томас был обязан искать поддержки вышестоящих, подобно тому, как нижестоящие должны искать ее у него. Может ли цивилизованное общество существовать без постоянных потоков денежных и иных услуг от одного к другому, между высокими и низкими? Или он думал, что власть имущие будут соперничать за честь стать его покровителями? Его отказ не просто свидетельствовал о том, что в нем не было смирения, но по сути своей был безбожен.
Быть может, я совершил ошибку, сказав то, что сказал, и, бесспорно, поступил неверно, продолжая разъяснять ему его заблуждения, так как, несомненно, это подтолкнуло Томаса на пути к ужасному несчастью, которое играет столь большую роль в повествовании мистера Кола. Но ведь в разговорах такое случается постоянно: люди, причинив обиду, усугубляют ее, настаивая на своей правоте.
