Они уже дошли до часовни. Монахини безмолвно молились, но сестра Лючия думала о чем-то более важном, чем Бог: «Через пару месяцев, когда полиция перестанет меня искать, я сбегу из этого дурдома».

По окончании утренней службы Лючия вместе с другими монахинями направлялась в трапезную, ежедневно тайком нарушая установленные правила тем, что разглядывала их лица. Это было ее единственным развлечением. Ей казалось невероятным даже думать о том, что ни одна из сестер не знала, как выглядят другие.

Лица монахинь ее завораживали. Среди них были и старые, и молодые, и прелестные, и уродливые. Она не могла понять, почему все они казались такими счастливыми. Ее особенно привлекли три лица.

Одно принадлежало сестре Терезе, женщине, которой на вид было за пятьдесят. Она была далеко не красавицей, но присущая ей некая одухотворенность наделяла ее почти сверхъестественным обаянием. Казалось, она постоянно внутренне улыбалась, словно знала какую-то волшебную тайну.

Другой восхищавшей Лючию монахиней была сестра Грасиэла, женщина потрясающей красоты, лет тридцати, со смуглой кожей, тонкими чертами лица и большими блестящими черными глазами. «Она могла бы быть кинозвездой, – думала Лючия, – но кто она? Зачем она хоронит себя в этой дыре?»

Третью, вызывавшую у Лючии интерес монахиню – голубоглазую, со светлыми бровями и ресницами, – звали сестра Миган. У нее было свежее открытое лицо, и на вид ей было около тридцати.

«Что она делает здесь? Что все эти женщины делают здесь? Сидят взаперти в этих стенах, в этих крохотных клетушках, едят паршивую еду, молятся по восемь часов, занимаются изнурительной работой, не имея возможности как следует выспаться. Должно быть, они ненормальные, все без исключения».

Ее положение было несравненно лучше, потому что им всем суждено было торчать здесь до конца жизни, а она выберется отсюда через каких-нибудь пару месяцев. «Пусть даже через три, – думала Лючия, – лучше, чем здесь, нигде не спрячешься. Глупо было бы убегать раньше времени. Через несколько месяцев полиция перестанет меня разыскивать. Когда я сбегу отсюда и выручу из Швейцарии свои деньги, я, может быть, напишу об этом гиблом месте книгу».

Несколько дней назад преподобная мать послала сестру Лючию в канцелярию за какой-то бумажкой. Воспользовавшись случаем, Лючия решила взглянуть на хранившиеся там документы, и, к несчастью, ее застали «на месте преступления».

«Ты принесешь покаяние самобичеванием», – показала ей знаком настоятельница Бетина.

«Да, святейшая», – тоже знаком ответила ей сестра Лючия, кротко склонив голову.

Она вернулась в свою келью, и минутами позже проходившим по коридору монахиням были слышны страшные удары кнута, со свистом рассекавшего воздух, повторявшиеся вновь и вновь. Они, конечно, не догадывались, что сестра Лючия хлестала постель.

«Возможно, такое „удовольствие“ и усмиряет плоть, но только не мою», – думала она.

В трапезной сорок монахинь рассаживались за два длинных стола. Цистерцианская еда была исключительно вегетарианской. Мясо было запрещено, поскольку его жаждала плоть. Задолго до рассвета подавалась чашечка чая или кофе с несколькими сухариками. Прием основной пищи, состоявшей из жиденького супа, горстки овощей и время от времени кусочка какого-нибудь фрукта, происходил в одиннадцать часов дня.

– Мы здесь не для ублажения собственной плоти, но для ублажения Господа, – сказала преподобная мать Лючии.

«Даже моя кошка не стала бы есть такой завтрак, – думала сестра Лючия. – Я здесь всего два месяца, а потеряла уже по меньшей мере килограммов пять. Прямо как на курорте, придуманном Богом».

По окончании завтрака две монахини приносили лохани для мытья посуды и устанавливали их на противоположных концах стола. Сидевшие за столом сестры начинали передавать свои тарелки той сестре, возле которой стояла лохань. Вымыв каждую тарелку, она вытирала ее полотенцем и возвращала владелице. Вода от мытья становилась темной и жирной.

«И так они собираются прожить всю жизнь! – с отвращением думала сестра Лючия. – Ну да ладно. Не в моем положении жаловаться. Это уж наверняка лучше, чем пожизненное заключение».

За сигарету она отдала бы все, что угодно, даже свою бессмертную душу.

В полукилометре от тихой обители две дюжины тщательно отобранных из группы специального назначения (ГОЕ) людей во главе с полковником Акокой готовились к нападению на монастырь.

Полковник Рамон Акока обладал охотничьим чутьем. Он обожал погоню, но глубокое внутреннее удовлетворение он получал именно от убийства. Он как-то признался одному из своих друзей: «Я испытываю оргазм, когда убиваю. Не важно кого: оленя, зайца или человека – от того, что отнимаешь чью-то жизнь, чувствуешь себя Богом».

Акока когда-то начинал служить в военной разведке и вскоре, благодаря своим блестящим способностям, прослыл отличным офицером. Он был умным, бесстрашным и безжалостным и сочетанием этих качеств обратил на себя внимание одного из помощников генерала Франко.

В штаб Франко он попал в чине лейтенанта и меньше чем за три года дослужился до полковника, что было невиданным успехом. Его поставили во главе фалангистов – особой группы, созданной для осуществления террора в отношении противников Франко.

Именно во время войны Акока был приглашен на беседу к одному из членов «Опус мундо».

– Вам следует уяснить, что мы говорим с вами с ведома генерала Франко.

– Да, сеньор.

– Мы наблюдаем за вами, полковник. И у нас создалось благоприятное впечатление о вас.

– Благодарю вас, сеньор.

– Время от времени вам приходится выполнять специальные задания, так сказать, особо секретные. И к тому же весьма опасные.

– Понимаю, сеньор.

– У нас много врагов, особенно среди тех, кто не понимает всей важности выполняемой нами работы.

– Да, сеньор.

– Иногда эти люди нам мешают. Мы не можем этого допустить.

– Конечно, сеньор.

– Я полагаю, что мы можем рассчитывать на такого человека, как вы, полковник. Думаю, мы понимаем друг друга.

– Да, сеньор. Я почту это за честь.

– Мы бы хотели, чтобы вы оставались в армии. Нам это будет весьма удобно. Время от времени мы будем поручать вам особые задания.

– Благодарю вас, сеньор.

– Вы никому не должны рассказывать о нашем разговоре.

– Разумеется, сеньор.

Акока нервничал, глядя на сидевшего за столом человека. Тот внушал ему какой-то непреодолимый страх.

В разное время полковник Акока выполнил для «Опус мундо» с полдюжины заданий. Как ему и было сказано, все задания были рискованными и «особо секретными».

Во время выполнения одного из них Акока познакомился с очаровательной девушкой из прекрасной семьи. До этого времени он знал только проституток и лагерных шлюх, с которыми обращался презрительно и жестоко. Некоторые из них, покоренные его силой, искренне влюблялись в него, и с такими он был особенно безжалостен.

Но Сусанна Серредилья принадлежала к другому миру. Ее отец преподавал в Мадридском университете, а мать была адвокатом. В семнадцать лет у Сусанны было тело женщины и ангельское лицо мадонны. Рамон Акока никогда не встречал никого похожего на эту женщину-ребенка. Ее трогательная беззащитность пробуждала в нем нежность, на которую, казалось, он был неспособен. Он безумно влюбился в нее, и по причинам, неведомым ни ее родителям, ни самому Акоке, она ответила ему взаимностью.

Их медовый месяц прошел так, словно Акока до этого не знал ни одной женщины. Безудержное желание обладать женщиной он испытывал не раз, но сочетание любви и страсти было для него чем-то новым.

Через три месяца после свадьбы Сусанна сообщила ему, что беременна. Это привело Акоку в неописуемый восторг. К этой радости прибавилось и то, что его перевели служить в красивую маленькую деревушку Кастильбланко в Стране Басков. Это было осенью 1936 года, когда борьба между республиканцами и националистами достигла особого накала.