Командующего здешними солдатами-охламонами Ханари сразу невзлюбил — к радости обоюдной, взаимно.

Только и мечтал — вернуться в столицу. Чувствовал себя изумрудом в груде грязных булыжников.

Скоро пришло время отправляться обратно, однако думалось — годы прошли.

Всего семь человек сопровождали Ханари; путь он выбрал — кратчайший, но по самому бездорожью.

Горы путь им преградили; чтобы проехать через ущелье, нашли проводника, на диво проворного. Тот и пешком впереди лошади бежал и еще над усталыми всадниками посмеивался. Торопился Ханари. В Столицу, из которой в прежние времена рад был сбежать. К своему дому, к привычной роскоши, к слухам и сплетням — даже по врагам своим, Мийа, чуть не скучал. И еще к одному, о котором нечасто говорили на Островке, — не осмеливались, остерегались…

Показалось ущелье. Дикая слива цвела — тут, ближе к северу, поздно — нежным снегом, пеной окутывала стены. Легкий туман стелился по дну ущелья. Узенький мост в вышине, чуть изогнутый — словно для небожителей создан.

— Здесь священное место, — проводник с важностью поднял палец. — Тут решают, кто прав. Лет пять назад последний спор разрешали. Одна женщина выиграла у судьбы. В сумерках прошла по мосту, а ее обидчик — не смог. А ведь уверены были — правда на его стороне. Вот оттуда летел, — торжественно вскинул проводник уже руку, не палец.

Ханари усмехнулся, но на мост поглядел с уважением.

Вечером разложили костры. Для немногочисленной свиты — и для него самого. Так пожелал. Одному хотелось побыть. Еще день пути через эти глухие места, а потом — в три дня до Столицы добраться можно. Пусть плетутся те, кому делать нечего, и те, у кого лошадей хороших нет.

Ханари сел было — и тут же поднялся, принялся ходить кругами. Походная жизнь не то чтобы стесняла его, но раздражала изрядно. Он к другому привык. А тут — никого даже не взял, чтобы дорогу туда и обратно скрасить. А в лагере тем более никого стоящего не оказалось.

Движение померещилось на границе освещенного круга — словно тень скользнула. Остановилась. Сложены руки, чуть опущена голова — но смотрит прямо на Ханари, глаз не отводит. Легкий — по листьям кувшинок озеро перейдет.

Ханари вздрогнул, подался вперед — даже рот приоткрыл, не осмеливаясь назвать. Тень головой покачала, опустила бессильно руки (распущенные волосы скрыли лицо) — и не двигалась больше.

Ханари прыжком одолел разделявшие ни и внезапно прозрел — светлая осинка мерцала в темноте. Осина, редкое дерево в этих краях.

По коже мороз пробежал. Померещилось? Или и впрямь приходил кто к нему, приняв дорогой облик? Или… случилось что там, в Столице? Тогда — уж не за ним ли самим пришел ночной гость?

Ханари чуть не отдал приказ немедленно трогаться в путь. После метнулся к лошадям — одному добираться. Все же сумел совладать с собой.

До Столицы — четыре дня.

Чуяло сердце — нехорошее было. Понял вдруг, что с вопросом не к кому обратиться. Разве что к слугам? Те вечно шныряют везде, хоть бы и господа запрещали. Только брат старший сам об этом заговорил. Все рассказал. Ханари так и остался стоять, словно водой ледяной облитый. Мимо ушей пропустил, как поплатились преступники, одно услышал — тронуть посмели. Словно его законное. Он и не думал в эти минуты, что — не его вовсе.

А старший только руками развел. Он-то надеялся образумить брата. Ушел, не договорив.

Ох, и сильный был ночью ветер! А Ханари не спал. И в последующие ночи толком не спал, все об одном думал. Верно, смеялись над ним такую судьбу начертавшие. Сжалились все же через неделю. Столкнули их в павильоне, где собраны были диковинки из далеких северных стран, — позволено было всем посмотреть. Йири туда привел Аташи, помощник врача; привел едва ли не за руку — развеяться, чтобы не думалось лишнего. Резное дерево, слоновая кость, причудливые вензеля обтекают колонны… Один из красивейших павильонов Островка, даром что маленький.

Там и встретились.

Так увидеть хотел. Не сказать даже, что вспоминал — просто не забывал. А ныне — вот он, в трех шагах. Одеяние в цвет лепестков аконита, сине-фиолетовое, серебряные брызги на ткани. Учтивый поклон — и уходит. Еле сдержался, чтоб не вернуть силой. И не оглянется ведь. Зачем такие рождаются? На всех ведь не хватит. Даже на всех сильных не хватит. А сцепятся двое сильных — и не заметят, как в схватке самое дорогое хрустнет под каблуком.

— Ты все же реши, как дальше. Мне скоро двадцать. Моя семья приходится Лисам родней — у нас тоже есть гордость. Да, я недостаточно блистательна для тебя, но ты дал слово моему отцу шесть лет назад.

— Слово подумать.

— Если тебе невыгоден брак со мной, скажи это. И я буду свободна.

Бусы из черных шариков, пахнущие холодно и резко, обвивали шею. Множество тонких прядей, перевитых искусно, аккуратно дремали в высокой прическе.

— Ты слишком смелая, Нису, — пренебрежительно голос звучит. — Ты приходишь ко мне, чтобы требовать ответа? Ты, женщина?

— Я женщина. Всего лишь. Но готова на многое — быть безмолвной, терпеливой, нести все, что смогу поднять. Только не хочу, чтобы надо мной смеялись, а потом считали никому не нужной старухой. Я ведь красива, Ханари. Я пока еще хороша.

— Разве?

— Ты сам признавал это.

— Возможно…

— Я не прошу у тебя любви. Я даже не прошу назвать меня женой. Просто скажи отцу, что все кончено.

— Думаешь, твой отец так легко откажется от своей заветной мечты?

— Ты не оставишь ему выбора.

— Я не решил еще, Нису. Может, я так и поступлю.

— А ты жесток…

— Нет. Просто мне все равно.

Она подняла пальцы к вискам.

— Я буду говорить с отцом сама.

— Он посчитает тебя дурочкой — если станет слушать. Ветерок взлетел, холодновато зашуршала парча — Нису ушла.

Они были с Иримэ в этот раз. Как-то не клеился разговор, и больше молчали. Женщина чуть улыбалась, думая о своем. Присутствие друг друга, даже молчаливое, не тяготило ни того, ни другую. Воздух, горный хрусталь, искрился, а края горизонта отливали опалом — скоро вечер.

На резном столике примостились чашечки драгоценного черного фарфора. Запах яблок доносил ветер — непонятно, ведь до конца лета еще далеко. Йири сидел, полузакрыв глаза. Хорошо… Неизменность. Все одинаково, все безупречно. Если и приносили перемены дни, не больше нового было в них, чем в змее, меняющей кожу. Вроде что-то меняется, но суть остается прежней.

— Ах, — вздохнула женщина. — Я люблю этот сад.

Он остался равнодушен к словам, но краешки губ дрогнули по привычке — готовность к улыбке.

— Я оставлю тебя, — она сделала последний глоток и поднялась. — Жаль, но мне все же приходится заниматься делами. Хотя я предпочла бы жить так, как ты.

Он только повел плечом едва заметно — у всех свои желания.

Иримэ ушла, легкими были шаги.

Теперь тихо было — только стрекозы гудели, да зелень беседки шелестела под ветром. А потом он увидел на дорожке человека, одетого по-военному — и одежда его отливала темно-красным. И взгляд — тяжелый и жгучий — был так знаком.

Ханари Асано приблизился на расстояние вытянутой руки — только тогда Йири склонил голову, приветствуя. Так и застыл.

— Посмотри на меня, — голос, как золото — блестящий, но холодный.

— Что вам угодно, господин?

Тот шагнул еще ближе, всмотрелся в глаза. Выдохнул:

— Небо… Есть ли предел? Ты был прекрасен тогда. Но сейчас…

— Что вам угодно?

— Кто ты? Человек или иное существо?

— Простите… — движение, чтобы выйти из беседки. Но рука Лиса преграждает дорогу.

— Отвечай.

— Вы не должны быть здесь.

— Неужто?

Йири отступает назад, к столику. Стрекоза влетела в беседку и кружит у рукава.

— Даже солнце позволяет смотреть на себя. А ты — нет? Я приехал к тебе.

Ханари снова подходит — и внезапно расстегивает заколку на его волосах. Йири не двигается.