— Ты сам-то понимаешь, какой ты? О, ты понимаешь. Поэтому — лед. Со всеми, кроме него.

Ханари перевел взгляд на чашку.

— Смотри, они совсем маленькие, верно? Их так легко разбить. Но каждая стоит больше, чем удержишь золота в руках. А сами — черные. Не самый добрый цвет. Беднякам не нужны подобные вещи, разве — продать. А такие, как я, хотят иметь лучшее, самое дорогое. Ради собственной прихоти не жаль ничего и никого. Ты понял меня?

— Да. Теперь уходите.

— Я уйду. Но такие, как я, могут пойти на многое даже ради минутного желания, красивой безделицы.

— Вы сознаете, кому не придутся по вкусу такие слова?

— Поступай как знаешь. Я же сказал — не пожалею ничего.

Он повернулся и вышел. Захрустел песок дорожки. Утка с недовольным кряканьем заплескалась в пруду.

…Не забыть день, когда впервые пришел в хранилище книг. До сих пор книги приносили ему — свитки, разрезанные на части и скрепленные вместе, в кожаных или матерчатых футлярах. А теперь он сам видел бесчисленные темные полки, где свитки лежали, или штыри, на которые были надеты свитки неразрезанные.

Хранители с поклонами подходили, спрашивали, готовые услужить. А ему стало страшно. В первый раз оценил пропасть между тем, что было, и тем, что есть. До того, как попал в дом Отори, он и книг толком не видел, хоть читать и умел. А сейчас — все сокровища перед ним, откровения мудрецов и поэтов, хроники — сразу не перечислить. Бери, все доступно.

Первым желанием было — убежать. Потом — пересилил себя, заговорил с хранителями, увлекся — и очнулся только, когда водяные часы увидел. Времени много прошло. Потом постоянно сюда приходил, хоть и не слишком это вязалось с обычаями. Сам разбирался, что где лежит, — не оторвать было. Про еду забывал. Когда звали — вскидывал голову, большие темные глаза удивленно смотрели, невидяще.

С головой зарылся в указы, свитки древних и современных историй, жадно изучал обряды, обычаи, верования и быт — все, что сопровождает человека с момента рождения до ухода в иные земли или же в пустоту. Он изучал свой народ и десятки других, и те, о которых десятком строчек упоминалось в летописях. Историю, веру и прочее, пытаясь понять, насколько разнятся люди между собой и что вообще есть люди.

Время прошло — пореже стал появляться, знакомиться с книгами предпочитал у себя. Но все еще сжималось сердце, когда в хранилище входил. Тихо тут было, как тени двигались служители знания — в темно-бордовом, и темно-красные кисти на занавесах покачивались, словно цветы полураскрытые, сонные.

А теперь вот — пришло время всерьез заняться тем, о чем узнавал развлечения ради. Не стихи и история, своды законов и положения о деятельности чиновников нужны сейчас.

«Ты и так знаешь большую часть моих секретов. Нет смысла скрывать от тебя остальное».

За этими словами последовали три месяца, когда его бросало то в жар, то в холод. Наблюдая за работой канцелярии, разбирая бумаги, слушая указания, он терялся в этом потоке. Пробовал заикнуться о том, что не справится, что даже мелкие чиновники из провинции больше подошли бы тут.

«Чиновников и без того толпа, — последовал ответ. — А ты знаешь меня. И главное, я знаю тебя — и доверяю».

«Но я ничего не умею».

«От тебя и не требуется ничего сверхъестественного».

Человек, заменивший Тооши, был не менее педантичен и, как ни странно, не пытался прыгнуть выше головы — достигнув столь значительной должности, он отныне лишь честно трудился. Появление новичка явилось новостью неприятной, но избежать этого не представлялось возможным.

К тому же новичок подчинялся ему лишь формально. В обязанности Йири входила сортировка прошений и докладов — наиболее важное он сразу передавал повелителю. С остальным разбирался мнимый начальник.

— Здесь, как ты давно уже знаешь, ценят ранг человека. Пока ты официально никто, две трети двора ставят тебя не выше комнатной птички. Можешь сколько угодно считать себя выше их — не поймут. А я не хочу разлада среди своих подданных.

И вскользь:

— Жаль, что я не подумал об этом раньше.

— По той же самой причине, — сорвалось прежде, чем он успел удержать слова.

Ответа не последовало.

Только попытка убить его показала Благословенному, что он и впрямь рискует лишиться игрушки. Да — в своем любимце повелитель видел только игрушку. И Йири был убежден — ничего не изменилось. Просто его не желали и в самом деле потерять… столь бездарно. Только и всего. Только поэтому защитили, поставив так высоко. Высоко? Но ему так и не присвоили никакого ранга. И бумаги, которые Йири держал в руках, он, по сути, не имел права даже видеть. Перейди власть к другому, тот имел бы все основания жестоко наказать дерзкого, посмевшего взять дозволенное лишь высшим. И не послужило бы оправданием, что Йири не мог сказать «нет».

Присвоив ранг, ему подарили бы кое-какие права. А этого не хотел повелитель. Ничего не изменилось. Всего раз, давно, Йири был задан вопрос — чего хочет он сам. И даже тогда ответ оказался не важен.

Пока здоровье Йири не восстановилось окончательно, повелитель вел себя с юношей теплее, чем когда-либо. Но потом — появилась привычная сухость, даже больше, чем раньше, и то верно — обязав Йири заниматься делами, он потерял комнатную игрушку. А что приобрел, было пока непонятно, и Йири оставалось одно — снова доказывать, что и здесь он хорош.

Задача казалась невыполнимой — принять на себя немалую ответственность и при этом остаться прежним. Беспечности в нем давно уже не было — но легкость была. И во что бы то ни стало следовало ее сохранить.

Просто прибавилась еще одна грань, находясь на которой нельзя было ошибаться…

В самый первый день повелитель, приняв исписанные листы, словно забыл о Йири. Самому себе предоставил. И у того сердце металось — что же не так? Что-то сделать забыл или виноват в чем?

Сняв заколку, распустил волосы, завернулся в теплый тяжелый хаэн — жарко стало, сбросил — мгновенно замерз. Это северянин в конце лета! Долго бродил по ночному саду, не находя себе места, пробовал слушать песни — но почти сразу отослал музыкантов, вернулся в свои покои, попробовал рисовать — но даже цветочный бутон не сумел изобразить, рука дрогнула, и пятно краски упало на лепесток.

Снова вернулся в сад, опустил руки в холодную воду. Горели они, словно писал раскаленным углем. «Побудьте со мной», — хотел слуг попросить, но кивком головы привычно отправил их прочь. Потом вернулся один, подошел тихо — Йири аж вздрогнул, когда черный силуэт нарисовался на дорожке. Слуга опустил ему на колени громадного пушистого кота, мурлычущего и довольного. И на сей раз в самом деле ушел, ни слова не произнес. Йири зарылся лицом в густую, медового цвета шерсть. Кот по кошачьей привычке дарил расположением любого, кто погладит. Йири забрал его с собой в комнату. Всю ночь слушал громкое мурлыканье. Грустно было и смешно: искать утешения у кота. И нашел ведь. Человеку тоже немного надо.

Плети вьющихся растений льнули к белому с желтыми искринками камню. Уэта, старший секретарь, мерил шагами комнату. Его помощники — в темно-коричневом, только у старшего золотое шитье — напоминали нахохлившихся под ветром перепелок.

Еще печать бы ему отдали, не выдержал Уэта, — но это было единственное проявление неудовольствия, сорвавшееся с его губ.

За узорной деревянной решеткой, тоже оплетенной вьющимися цветами, мелькнула тень. Уэта на миг зажмурил глаза, отвернулся и постарался смотреть только на желтоватую бумагу с черными знаками, которые возникали под его кистью.

У всех чиновников была положенная постановлением о рангах одежда. Этот, за узорной перегородкой, — носил другую. Яркой птицей прилетал в павильон. И не было возможности распоряжаться им — только сухие указания по делу и не менее сухие советы мог себе позволить Уэта — а ведь считался тут главным. Если не считать личной неприязни и неправильности подобного положения, все было в порядке. Мальчишка вел себя вежливо, нос не задирал и даже пропускал мимо ушей случайно долетавшие до него реплики, не ему предназначенные.