Сил сопротивляться нет, к лицу снова подносят тряпку. Пробую отвернуться, но рука с тряпкой настойчива, а я слишком слаба. Смутно, как струйка дыма, распространяющаяся по комнате, в голову вползает осознание, что, может быть, мне дают достаточное количество этого средства, чтобы вызвать перманентное повреждение мозга. Думаю о папе — для него это будет страшное горе. Думаю о маме — уж она-то будет довольна. Но больше всего я думаю о Кэше. О том, каковы на вкус его губы, какая у него улыбка. Обо всем том, что я ему не сказала и теперь уже не успею сказать. О том, какой я была трусихой, не призналась, что люблю его. Слезы по щекам текут обильнее, исчезают, исчезают, исчезают — и вот я уже их не чувствую.

И потом все мысли пропадают.

Я знаю, что нарушил правила дорожного движения раз двадцать, но мне абсолютно все равно. Не думаю, что хоть когда-нибудь пересекал Атланту с большей скоростью, тем более в часы пик. Перестраивался из потока в поток, дюжину раз заезжал в карманы и на полосы для спасательных служб, чтобы миновать пробки, протискивался между машинами в местах, где движение было слишком медленным, — никому не стал бы советовать так вести себя на дороге. Если бы я разбился по пути к месту, где держали Оливию, никому не стало бы от этого лучше. Нисколько. И все же… это, кажется, ничего для меня не значит. Я думаю только о том, что могут сделать с Оливией, что с ней могли уже сделать.

Меня затапливает злость, и я скрежещу зубами, чтобы как-то справиться с напором чувств. Если они хоть пальцем ее тронули… Если с ее прекрасной головки упал хоть один волосок… Если, упаси боже, они делали с ней всякие вещи…

От одной мысли о том, как такие мужчины любят поступать с женщинами, меня начинает мутить и одновременно бросает в дрожь от бешенства. Утешаю себя, что Оливия находится у них в руках недостаточно долго. К моменту, когда я добираюсь до места, проходит самое большее два часа. Но Оливия, пленница, может ощущать это как отрезок времени длиною в жизнь.

«И виноват во всем этом ты: тем, что вовлек ее в эту жуткую историю!»

Крепко сжимаю руль и жму на газ, как будто, если мчаться на сумасшедшей скорости, можно догнать и перегнать собственные ошибки. Теперь уже поздно, не в моих силах повернуть события вспять. Одна надежда — исправить ошибки и не допустить подобного в будущем. Устроить все так, чтобы Оливия больше никогда не оказывалась в опасности. Даже если для этого мне придется стать преступником.

Такие мысли противоречат моей натуре; повернуть в этом направлении — значит предать все, во что я верю. Но могу сказать твердо: теперь я лучше понимаю мотивы отца. Все, что он совершил, было сделано ради нас. Даже если считать его поступки невероятной глупостью. Полагаю, вопрос лишь в том, найдется ли такой человек, а может, несколько людей, ради которых стоит пуститься во все тяжкие.

Таких, как Оливия.

И снова ночным кошмаром, который ты не в силах забыть, даже окончательно проснувшись, перед глазами встает картинка: Оливия кричит и бьется, а мужчины без лиц истязают ее — рвут на ней одежду, лапают ее своими погаными руками. На этой точке все разумные рассуждения летят к чертям собачьим. Я без раздумий лишу жизни любого, кто причинит боль Оливии. Любого. Может быть, я буду всю жизнь жалеть об этом, но, раз уж речь идет о безопасности Оливии, мое раскаяние уравновесится этим доводом.

В животе бурлит — так проявляется злость. В бешенстве скрежещу зубами. Челюсти сводит, до того крепко они сжаты. Ярость, как зверь в клетке, мечется в груди, рвется наружу, чтобы взять реванш.

Давлю на газ и мчусь на полной скорости к Оливии.

Остаток недолгого пути проходит в тумане мыслей о насилии и ужасающих образов. К тому моменту, как я пересекаю описанную Гевином улицу, чувствую, что вот-вот взорвусь, если не дам волю кулакам, не встречу кого-нибудь, кого можно осыпать ударами, пока у меня под ногами не будет валяться безжизненное тело.

Припарковав мотоцикл рядом с красным минивэном, иду по улице, как случайный прохожий, обратно к тому перекрестку, за которым находится дом, где держат Оливию. Останавливаюсь у перехода, смотрю в обе стороны улицы, примечаю как можно больше деталей, но не задерживаюсь дольше положенного, чтобы не вызвать подозрений.

Улица на вид вполне мирная. Тут живут люди небогатые. Об этом можно судить по размеру и незатейливости домиков. Они выстроились двумя аккуратными рядами — маленькие квадратные кирпичные коробки с окнами без ставен. Аккуратные газончики, но пустые — голый функционал. В целом от пейзажа дух не захватывает. Кое-где на подъездных дорожках стоят велосипеды, но на задних дворах я не увидел никаких садовых прибамбасов — ни бассейнов, ни беседок, ни качелей.

Пока иду по изрезанному трещинами тротуару, который петляет между давно не стриженными деревьями-переростками, прихожу к выводу, что это прекрасное место для подпольной жизни. На улице всего несколько машин, которые, наверное, принадлежат людям, работающим в ночную смену. И сейчас хозяева спят. Остальные обитатели, вероятно, или в школе, или на работе, так что преступникам тут раздолье — делай что хочешь, никто ничего не увидит и не услышит, потому что некому.

Замечаю «хаммер» Гевина. По мере приближения к машине шныряю взглядом направо-налево. Удостоверившись, что за нами не следят, открываю дверцу и, пригнув голову, залезаю внутрь.

Гевин тут же сует мне нож с десятисантиметровым лезвием. Отличная вещь, если надо перерезать горло или добраться до внутренних органов. Беру его, не задавая вопросов, и прячу в сапог. А Гевин тем временем надевает глушитель на свой «Макаров».

— Ирония? — спрашиваю я, имея в виду, что пистолет сделан в России. Гевин усмехается. — Итак, что тебе известно?

— Не намного больше, чем раньше. Рядом с такими домами, да еще при свете дня, трудно остаться незамеченным. Если бы я знал обстановку заранее и пришел подготовленным, то проверил бы телефонный кабель. Но к счастью, у меня всегда с собой кое-что есть.

— Слава богу, что ты ублюдочный параноик.

— Правда? В противном случае твоя девчонка была бы по уши в дерьме.

— Ты имеешь в виду — больше чем по уши.

— Я думаю, могло быть и хуже. Чуваки, которые ее держат, — не проблема. Нам повезло, что переговоры с тобой были назначены на то же время. Нетрудно догадаться, что все это спланировано заранее. Не только передача книг, но и расстановка сил. В общем, я считаю, мы в хорошем положении. Ничего, что они Братва. Никто не узнает о том, что случится в этом домишке, пока кто-нибудь из старших не придет проверить этих сявок, когда они не ответят на телефонный звонок.

Нам на руку и то, что местные жители наверняка не суются в чужие дела, боясь получить пулю.

— Ты провел здесь все утро. Не думаешь, что это довольно рискованно? Кто-нибудь мог записать номер машины?

— He-а. Когда я увидел, что мною интересуются, отъехал на задворки и поменял номера на ворованные. Они намагничены, так что поставить их поверх настоящих не составило труда, и никто не догадается, нет тут таких умников. Если кто-нибудь будет сидеть у меня на хвосте и если в дело вмешается полиция, они получат номера одного старого педофила, который живет в Кантоне. — Гевин делает паузу, хмурится и качает головой. — На самом деле было бы неплохо, если бы кто-нибудь запомнил номера. Думаю, этому ублюдку не помешает, если к нему нагрянут с дружеским визитом представители власти.

— Тогда о чем ты задумался?

При мысли о том, что пора браться за дело, в кровь выплескивается адреналин. Такое ощущение, что я могу из положения лежа выжать на руках эту чертову машину!

— Тебе не терпится войти в дом, да? — поддразнивает меня Гевин.

Я думаю об Оливии и скриплю зубами.

— Не могу дождаться момента, когда ворвусь туда и проломлю кому-нибудь череп. Если они посмели тронуть ее хоть пальцем…

Сердце колотится в груди, когда я усилием воли стараюсь выкинуть из головы картинку, как терзают Оливию.