— Вы когда-нибудь выезжали пострелять, Коул?

— Да, — нехотя отозвался Коул, бросив взгляд на Диану. Почему-то сейчас она держалась напряженнее и скованнее, чем час назад.

— Я был бы не прочь пригласить вас к себе на ранчо, поохотиться на оленей. Это — прелестное местечко площадью пятьдесят тысяч акров.

Он приподнял седую бровь толщиной с большой палец Коула в ожидании ответа на приглашение, которого, в сущности, не было. С такими изощренными словесными ловушками Коул сталкивался и прежде — ими неизменно пользовались самодовольные ослы вроде Митчелла, которые постоянно доказывали свое превосходство на любом сборище, где присутствовали новички. Поскольку в действительности Митчелл вовсе не приглашал Коула посетить «прелестное» ранчо и поохотиться на оленей, любой вежливый и утвердительный ответ немедленно низвели Коула до положения жалкого просителя. По всем этим причинам Коул без колебаний решил, стоит ли выражать свое истинное мнение.

— Откровенно говоря, меня ничуть не привлекает перспектива мерзнуть в лесу на рассвете, надеясь, что мимо случайно пройдет олень.

— Нет, что , вы! Мы так не делаем! У нас по всей территории ранчо расставлены кормушки — олени приходят к ним каждый день.

— Стало быть, вы ждете у кормушек, когда олени подойдут поесть, — Коул хранил на лице невозмутимое выражение, — и когда они мирно жуют корм, вы выскакиваете, стреляете в них, дырявите им шкуры, а потом отрезаете головы и вешаете над камином?

Митчелл с трудом сдерживал гнев:

— Нет, все обстоит иначе. — Вот как? Тогда каким же образом?

— Значит, вы противник охоты? — мстительно осведомился Митчелл, разозлившись на критику своего излюбленного развлечения и бросая на Коула весьма подозрительный взгляд.

— Вовсе нет. Но я охочусь не ради развлечения. Митчелл слегка расслабился:

— Что ж, мы тоже так поступаем. Всегда. На кого же вы охотитесь?

— На москитов, — отозвался Коул и тотчас разозлился на себя за то, что выказал презрение богачу и лентяю, не стоящему таких эмоций. Жену и невестку позабавило явное замешательство Митчелла, но Делберт Кэнфилд с матерью уставились на Коула в боязливом, неловком молчании. Десмонды болтали об уроках парусного спорта и не замечали, что все за столом притихли.

Девятый лот был продан за сто девяносто тысяч долларов, и голос аукциониста вдруг возбужденно повысился, привлекая внимание сидящих за первым столом.

— Следующий лот не нуждается в комментариях, — произнес он, предвкушая интересные торги и выходя на середину помоста.

Аукционист сдернул бархатную драпировку со скульптуры Клайнмана, и по залу пронесся вздох восхищения. Беседы прерывались, предполагаемые владельцы во все глаза глядели на громадную бронзовую фигуру и прикидывали, сколько смогут за нее предложить.

— Этой минуты многие из вас ждали с нетерпением: вероятно, единственный раз в жизни вам предоставляется возможность приобрести великолепную скульптуру мастера, уже покинувшего сей мир. Торг открывает сумма в двести тысяч долларов, поднимать цену разрешается не менее чем на пять тысяч долларов. — Брови аукциониста выгнулись, самодовольная улыбка заиграла на губах, пока он оглядывал возбужденную аудиторию, а затем отчетливо произнес:

— Кто желает открыть торг? — В зале немедленно поднялась рука, и аукционист кивнул:

— Мистер Селфер открывает торг суммой в двести тысяч долларов. Кто… да, двести пять предлагает мистер Хиггинс. Двести десять — мистер Олтур, благодарю вас…

— Двести пятьдесят! — крикнул Франклин Митчелл. Коул подавил ухмылку, услышав такое, — самому ему ни за что не пришло бы в голову выложить такую сумму за четырехфутовую груду металла, напоминавшую гибрид бронзовых бананов и частей человеческого тела.

— Двести семьдесят, — торопливо предложил еще кто-то. Аукционист буквально сиял. Он вопросительно взглянул на Митчелла.

— Триста! — выпалил Митчелл, опускаясь все ниже в глазах Коула.

— Триста тысяч долларов, и это только начало! — воскликнул аукционист, оценивая новый прилив лихорадочной активности в зале с точностью сейсмографа. — Не забывайте, мы проводим благотворительный аукцион, леди и джентльмены…

— Триста десять, — заявили из задних рядов.

— Мистер Лэси предлагает триста десять тысяч долларов, — объявил аукционист и быстро добавил:

— А мистер Селфер перехватывает инициативу, предлагая… — Он помедлил в ожидании сигнала и одобрительно кивнул:

— Четыреста тысяч долларов! Кто готов дать четыреста десять? Всего четыреста десять тысяч долларов? — Он окинул взглядом зал. — Четыреста долларов — раз… — Он тут же перебил себя самого быстрым кивком и с улыбкой воскликнул:

— Четыреста десять тысяч долларов! За этот лот предлагают четыреста десять тысяч! Кто даст четыреста двадцать?

В конце концов скульптура Клайнмана была продана за четыреста семьдесят тысяч. Пока зал ликовал, новый владелец выписал чек и вручил его одному из помощников аукциониста, а затем поднялся и направился к переднему столу, чтобы пожать руку Коулу. Это рукопожатие было не просто жестом благодарности, а одним из обычаев, сохранившихся с давно минувших балов Белой Орхидеи: оно символизировало переход собственности и ответственности за нее от бывшего владельца к новому.

Когда новоиспеченный владелец гордо удалился, прежний хозяин скульптуры взглянул на часы и попытался скрыть скуку и нетерпение, перелистывая красочный каталог выставленных на аукцион лотов. Коул сразу заметил, что осталось всего четыре наиболее значительных из них да с десяток дорогих украшений и меховых изделий, представленных в разделе «Для дам». На обороте обложки содержался двухстраничный экскурс в историю и традиции столетнего бала Белой Орхидеи, и, забавляясь, Коул прочел воодушевленное повествование.

Оказывается, прежде балы посещали лишь избранные представители наиболее известных техасских фамилий. Наряду с любопытными фактами в статье содержалась информация о том, что с первого аукциона до нынешних дней лоты, предназначенные для прекрасной половины человечества, всегда демонстрировали дамы.

В попытке искупить вину перед миссис Кэнфилд и Делбертом, Коул придвинул к ним каталог и ткнул в него пальцем.

— Судя по всему, с этим балом связано немало интересных обычаев, миссис Кэнфилд.

Мать Делберта восприняла внезапную перемену его настроения опасливо, но с надеждой. На вид ей было лет восемьдесят, кожа лица казалась нежной, как у китайской статуэтки, а грудь надежно придавили несколько нитей жемчуга.

— Многим из этих традиций не менее ста лет, — сообщила она.

Коул ободряюще кивнул:

— Здесь говорится, что лоты, представляющие особый интерес для женщин, показывают не на манекенах — их демонстрируют гостьи аукциона.

— Этот обычай вполне оправдан, — кивнула старуха, с девическим удовольствием хватаясь за знакомую тему. — Видите ли, когда балы еще только затевались, предполагалось, что для тех женщин, которые демонстрируют меха или драгоценности, мужья выкупят эти веши.

— Похоже на хитроумное вымогательство. — с легкой усмешкой заметил Коул.

— Вот именно! — без малейшего стеснения подтвердила его собеседница. — Благодаря этому цены повышались, что и требовалось для благотворительного аукциона. Когда мы с отцом Делберта только что поженились, я выбрала для показа на аукционе огромную рубиновую брошь. Естественно, я предполагала, что Харольду известна традиция, но увы — я ошиблась. Я была так разочарована и смущена!

— Сожалею, — произнес Коул, не сумев придумать ничего другого.

— Гораздо сильнее об этом сожалел Харольд на следующий день, — заметила миссис Кэнфилд с коварной улыбкой. — А мне целую неделю было стыдно появляться в кругу подруг.

— Так долго? — пошутил Коул. Она кивнула:

— Именно столько времени понадобилось Харольду, чтобы найти точно такую же рубиновую брошь в Нью-Йорке и выписать ее сюда.

— Понятно…

С этими словами Коул прекратил бессмысленный разговор. Он вновь открыл каталог и принялся рассматривать еще не распроданные предметы, пытаясь вычислить, сколько пройдет времени, прежде чем он сможет покинуть бальный зал и вернуться к кипе корреспонденции, ждущей его в номере. Под заголовком «Для дам» он насчитал двенадцать лотов — сплошь драгоценности и меха. Рядом с наименованием каждого из них стояла пометка: «Демонстрирует такая-то».