— Вы не вправе требовать от капитана Джонатана Спайерса, чтобы он отрицал или признавал то или другое; и если вы вздумаете допрашивать его, то он не станет вам отвечать. Вы обвиняете его в целом ряде преступлений, представьте доказательства своих слов, и мы посмотрим, что нам тогда делать! А пока вызовите ваших свидетелей!

— Но вам лучше меня известно, адвокат Нойстонг, что мы не могли разыскать ни одного из людей экипажа «Калифорния», и я готов поручиться, мой уважаемый собрат, что вы лучше всякого другого могли бы объяснить нам загадочное исчезновение всех этих людей и сказать нам, во сколько оно вам обошлось с человека!

— Вы весьма ошибаетесь, высокочтимый Свитмаус; матросы с «Калифорнии», свободные от всяких обязательств по окончании плавания, поступили на другие суда, готовившиеся к отплытию, и ушли с ними, а мы не давали себе труда покупать их молчание, не имея в том никакой надобности.

— Не станете же вы отрицать и вот эти официальные документы, снабженные подписями и печатью куанг-тонских властей и доказывающие, что 24 июля текущего года 750 человек китайцев было принято в качестве пассажиров на пароход «Калифорния»?

— На это я прежде всего скажу, что если бы даже эти документы могли быть признаны на суде, то они доказали бы только, что 750 китайцев были посажены на пароход «Калифорния». Но вам оставалось бы еще доказать, что они были высажены в море, которое не было их местом назначения. Вы забываете, что куанг-тонские власти — китайцы и что, согласно нашим законам, ни один китаец не допускается ни в качестве обвинителя, ни в качестве свидетеля на суде на всем протяжении калифорнийской территории, из чего следует, что все эти ваши документы пригодны только для завертывания ваших съестных припасов, высокочтимый мистер Свитмаус!

— Нойстонг! — воскликнул возмущенный до глубины души сан-францисский адвокат. — Те средства, к каким вы прибегаете, недостойны порядочного и честного человека!

Нью-йоркский сенатор был сангвиник и не мог снести обиды; он весь побагровел и воскликнул:

— Возьмите обратно ваши слова, не то я заставлю вас проглотить ваши зубы!

Однако калифорнийский адвокат выхватил свой револьвер и, наведя его на своего противника, повторил еще раз:

— Я повторяю, что выражения и приемы, примененные вами, недостойны порядочного и честного человека, и что вы не лучше тех негодяев, которых защищаете!

Нойстонг, вне себя от бешенства, также выхватил револьвер, и дело угрожало окончиться трагической развязкой, когда Дарлинг, по знаку председателя, кинулся между ними и во имя закона потребовал, чтобы они вручили ему свое оружие.

Закон — единственное, что признают и свято чтят все американцы, и достаточно слов «именем закона», чтобы заставить беспрекословно повиноваться как отдельных лиц, так и целую толпу.

Кроме того, судья Барнетт приговорил обоих адвокатов к десяти долларам штрафа за неуважение к суду, после чего слушание дела продолжалось своим порядком.

Совещание присяжных продолжалось недолго; спустя десять минут по уходе их в совещательную комнату они вернулись и вынесли Красному Капитану и его помощникам оправдательный приговор за недостатком доказательств их виновности. Приговор этот был встречен толпой, с одной стороны, громким «ура», с другой — не менее оглушительным свистом. Газеты в течение двух недель обсуждали со всех сторон решение, и некоторые из них дошли при этом до того, что заявляли, будто китайцы вовсе не люди, а род усовершенствованных автоматов, а «Evening Chronicle» («Вечерняя хроника») заявляла далее, что так как китайцы были отправлены по обычному товарному тарифу, применяемому к грузам и быкам, то Красный Капитан был вправе смотреть на них как на лишний груз и выкинуть их за борт наравне с тюками хлопка или всякого другого товара, от которого он в случае необходимости волен был избавиться.

Когда судья Барнетт объявил заседание закрытым, то многочисленные сторонники капитана Джонатана Спайерса поспешили окружить его и собирались вынести на руках из зала суда и нести в триумфальном шествии по всем главным улицам города. Как это всегда бывает в подобных случаях, тотчас же организовалась контрманифестация, собиравшаяся также сопровождать капитана свистом, барабанным боем и хрюканьем. В редких случаях это не доходит до кровавой расправы. Но Красный Капитан был не таков; не дожидаясь никаких оваций, он решительным шагом, гордо подняв голову, вышел из здания суда и, войдя в ожидавший его экипаж, обратился к своим друзьям и сторонникам, благодаря их за содействие и сочувствие. «А что касается остальных, — добавил он, — то я готов доставить удовлетворение каждому желающему на револьверах, ружьях, шпагах, эспадронах или в национальном боксе, по желанию каждого». Эта удаль заставила замолчать даже самых недовольных оправданием капитана: никто не захотел померяться с отчаянным капитаном. Мистеры же Нойстонг и Свитмаус, выйдя из залы суда, пожали друг другу руки, как и подобает двум выдающимся адвокатам.

Предоставив прославленному Нойстонгу мчаться на всех парах из Сан-Франциско в Нью-Йорк, а не менее прославленному Свитмаусу — украшать собою калифорнийский суд, мы займемся исключительно Красным Капитаном, с которым познакомили наших читателей при оригинальных обстоятельствах, составивших ему имя и известность.

По происхождению своему Джонатан Спайерс был уроженцем Нью-Йорка, отец его принадлежал к корпорации тех почтенных отравителей, которых в Америке называют баркинерами, а в Европе — трактирщиками, шинкарями или винными торговцами. Питейное заведение Спайерса помещалось в торговой части города и всегда бывало переполнено матросами, являвшимися сюда обменивать свои доллары и здравый рассудок на стаканчик виски, бренди, джина и тому подобных зелий. Здесь юный Джонатан с ранних лет вошел во вкус профессии моряка, и так как он от природы обладал умом беспокойным, пытливым и любознательным, то уже в двенадцать лет, поступив в учение на один из крупнейших судостроительных заводов в Нью-Йорке, всех удивлял своими необычайными способностями и своей смышленостью. А шестнадцатилетним мальчиком он был уже старшим рабочим в сборной мастерской и изобрел машину для подшивки судов, которая в сутки делала работу артели в сто человек. Но это изобретение его украл старший инженер мастерской, которому он имел неосторожность показать свои чертежи и планы. Протесты его остались без последствий, так как никто не хотел верить, чтобы простой рабочий без специального образования, шестнадцатилетний мальчуган, мог изобрести столь сложный механизм, а инженер утверждал, что Спайерс, по его указанию и заказу, исполнял для него чертежи, так как был превосходным рисовальщиком и чертежником, удостоившись первых наград за свои рисунки и чертежи на вечерних курсах, которые он посещал с величайшим усердием. Эта первая неудача в жизни вселила в душу юного Джонатана Спайерса глубокую ненависть к людям и желание отомстить им за себя.

Его справедливые требования и протесты привели к тому, что его уволили с завода, а почтенный родитель также указал ему на дверь, считая претензии молодого человека неслыханными. Выпроваживая его из своего дома, он, однако, наградил его своим благословением, а так как родительское благословение — багаж негромоздкий и не подлежащий таможенному тарифу и, согласно поговорке, если не приносит большой пользы, то, во всяком случае, и не вредит, то молодой человек, захватив его с собой, отправился на Дальний Запад, это убежище всех прогоревших банкиров, всех неудачников, непризнанных гениев. Вот почему вы встретите в Сан-Франциско столько великих людей, которые за неимением другого применения своих способностей занимаются на улицах чисткой сапог прохожим (ради развлечения)!

По пути в Калифорнию молодой человек не брезговал никаким трудом, чтобы снискать себе пропитание: он пас свиней и мыл посуду, дробил камни на дорогах и чинил домашнюю утварь. Но, прибыв в Сан-Франциско, он вскоре поступил в одну из мастерских судостроительного завода и год спустя, невзирая на свой юный возраст, был удостоен звания старшего инженера-механика и переведен на оклад такового на заводе Вест-Индской компании. Но успех не изменил его характера: он по-прежнему оставался сумрачен, угрюм и до крайности необщителен. Пережитые им несправедливости, неудачи и трудные минуты жизни оставили на нем неизгладимый след и до такой степени озлобили его, что он испытывал нечто вроде безумия жестокости по отношению ко всему человеческому обществу, что обратилось у него в своего рода манию. Он мечтал неустанно только о безграничной власти над людьми и об удовлетворении, с помощью этой власти, своей ненасытной жажды мщения. Эти чувства граничили в нем с безумием. В квартире его был особый рабочий кабинет, куда никогда не проникал ничей посторонний взгляд и где он проводил все свои свободные часы, работая, вероятно, над каким-нибудь новым изобретением, так как в течение целых пяти лет он неустанно чертил, вычислял, соображал и изготовлял в своей мастерской, помещавшейся в отдельном маленьком каменном павильоне в его саду, какие-то странные части механизма, которые он полировал, приглаживал, спаивал, свинчивал, не говоря никому ни слова о своей работе.