Зимородинский замялся. Ответил Николай:

– Он выступал на соревнованиях. И выиграл. Просто ему не повезло.

«Ему как раз повезло!» – мысленно возразил Зимородинский, но вслух ничего не сказал.

– Выиграл? – недоверчиво спросила Наташа.

«Как же выглядит тот, кто проиграл?»

Все-таки Зимородинский сумел ее успокоить. А она смогла вспомнить, что совсем недавно Зимородинский у нее на глазах привел Андрея в порядок за абсолютно невероятный срок. Две недели…

– Нам нужно идти,– произнес Зимородинский, делая знак Николаю.– Он будет спать. Хорошо, если вы тоже немного поспите. Завтра в одиннадцать я приеду.

– Железная женщина! – с восхищением проговорил Митяев, когда оба вышли на улицу.– Ни слезинки. И ни слова упрека! Повезло Андрюхе!

Зимородинский кивнул. Но вспомнилась ему его собственная жена. И то, как однажды вот так же принесли его самого. И рядом не было друга-лекаря, чтобы пообещать: через две недели он будет полностью здоров. Никто не мог даже сказать, будет ли он жив через две недели. И кто тогда его выходил?

– Лови машину,– велел он Николаю.

– Зачем? – удивился тот.– Я отвезу нас на Андрюхиной, тем более что по документам она моя, а завтра – пригоню обратно. Завтра-то она ему точно не понадобится!

В этом был резон.

– Слава,– спросил Митяев, когда они уже пересекли Невский,– как же он все-таки победил?

– Как? Ах да, ты же не видел, тебя же по голове стукнули,– вспомнил Зимородинский.– Я, Коля, честно скажу: и сам не знаю. Могу только рассказать, как это выглядело.

– И как?

– Мощно. Ты на дорогу смотри, ушами слушай.

– Что на нее смотреть? Ночь же, трасса пустая.

– И все-таки смотри.

Зимородинский поразмыслил немного: как преподнести Митяеву историю, чтобы максимальную пользу извлек (ученик же), но слишком много всего навалилось сегодня на Вячеслава Михайловича, не до наставлений. Потому он просто описал, что виделось. Не им, а тем же Митяевым, не лежи парень в отрубе после удара дубинкой.

– Хан бил его минуты две,– сказал он.– Сначала – не очень,– видимо, удовольствие растягивал: Андрей основательно его отделал. А потом уселся сверху и душить стал. Всерьез, у Андрея уже пятки по полу застучали…

– И вы не вмешались? – перебил Митяев.– Вы же могли!

– Не мог! – отрезал Зимородинский.– И не нужно было, как ты видишь. Будешь слушать?

– Да, простите.

– Застучал пятками… и вдруг вышел на борцовский мост. И потом вывернулся и…

Зимородинский снова увидел, как тонкое в сравнении с тушей Хана тело Андрея выгибается луком и резким толчком сбрасывает семипудовую громадину на пол. Как Хан ошалело крутит головой, не понимая, что произошло. Ласковин, так же как Хан несколькими минутами раньше, освобождается от перчаток и ждет, когда его огромный противник обернется. Хан потом оборачивается… и получает сдвоенный удар в лицо.

Зимородинский сразу вспомнил тот, первый бой, когда внутренняя часть Ласковина выплеснулась наружу. Тоже был двойной удар, только не сверху, а снизу,– и противник, плавающий в луже крови на полу.

Хан оказался крепче, чем тогдашний соперник Ласковина. Он не упал, только откинулся назад. Но тоже умылся кровью. И так и не успел понять, что происходит. Ласковин подскочил к нему, ухватил, вскинул вверх (невероятное зрелище гориллоподобной туши, переворачивающейся в воздухе) и воткнул головой в пол.

Весь зал слышал треск проломленной черепом Хана половицы. И только Зимородинский (потому что был близко и еще потому, что опытен был) уловил хруст сломанного позвоночника. Может быть, Хана и удалось бы спасти (только – жизнь, не больше), но Ласковин, упав на колено, резко вздернул могучий подбородок и правой рукой нанес быстрый рубящий удар. Тело Хана содрогнyлось – и все. Теперь это был просто огромный кусок мяса. Мертвый боец.

А победитель вскочил на ноги, окинул зал невидящим взглядом, потом посмотрел вниз, на поверженного врага… и упал.

– Да,– после долгой паузы произнес Митяев.– Я думал, такое только в кино бывает.

В правдивости рассказа сэнсэя он не сомневался.

– Кино не кино,– проговорил Зимородинский,– а ты-то должен помнить, что такое с ним – не в первый раз.

Пусть лучше оживет версия о «берсерке» Ласке, которого лучше не трогать, чем… что-то еще.

– И это верно,– согласился Митяй.– Ну вот, сэнсэй, вы и дома.

Зимородинский, как всегда, оказался прав. Андрей поправлялся с поразительной быстротой. Через два дня он был «раскуклен», и под бинтами обнаружилось опухшее и исчерченное подсохшими струпьями лицо. В неповрежденных местах кожа Андрея отдавала желтизной.

– Печень,– сказал Зимородинский.– Реакция. Пройдет.

Прошло. Через три дня струпья сошли, желтизна исчезла, и Ласковин даже смог побриться. Теперь на его физиономию, хоть осунувшуюся и испещренную розовыми полосками молодой кожицы, можно было смотреть без содрогания.

Остаток недели прошел размеренно и спокойно. Андрей лечился: пил-ел то, что предписывал сэнсэй, медитировал (опять-таки по инструкциям Зимородинского), получал свою порцию массажа и старательно отрабатывал весь комплекс упражнений, выдаваемый Вячеславом Михайловичем отдельно на каждый день. Старательно, но без малейшего удовольствия. Он предпочел бы валяться на кровати и смотреть, как Наташа готовит свою танцевальную программу.

Ласковин чувствовал себя ленивым и апатичным. Возможно, это было результатом огромного количества восточных снадобий, которыми его пичкал Зимородинский.

Вячеслав Михайлович приезжал каждый день. Он деликатно просил хозяйку удалиться на кухню и полтора часа работал с Андреем, потом мужчины присоединялись к ней, и Зимородинский еще час развлекал Наташу буддистскими байками и историями а-ля «Молла Насреддин». Ласковин при этом подчеркнуто скучал («Слава! В пятнадцатый раз одно и то же!» – «А разве я тебе рассказываю? Сиди и терпи. Учитель знает, что делает»).

Наташе нравилось. Рассказывал Зимородинский отменно, демонстрировал в лицах, играл интонациями, сам вместе со слушательницей смеялся над забавным… а потом, позже, до Наташи вдруг доходил спрятанный под иронией смысл, да такой, что сердце замирало.

Попутно обнаружилось, что Вячеслав Михайлович любит стихи (вот новость для Ласковина!). И Наташа с удовольствием прочла кое-что из своего, из нового, но не самого нового, не того, что… после Андрея. Наташа сразу поняла, что сэнсэй чувствует поэзию глубже, чем его ученик. Вячеслав Михайлович проникал прямо в суть, в изначальное.

А еще через пару дней Наташа неожиданно обнаружила, что общается с Зимородинским уже не как с полузнакомым мужчиной, а как со старой подругой: жестами, намеками. Поймав себя на этом, Наташа смутилась: это было нечестно по отношению к Андрею, выключало его из круга общения. Смутилась – и вернулась к обычной манере разговора. Зимородинский, если и заметил перемену,– не подал виду. Он предоставил Наташе самой выбирать тот способ общения, который ей по душе.

Не будь Андрея, Наташа была бы покорена этим умным и невероятно чутким человеком с глазами и пластикой сиамской кошки. Со слов своего друга девушка знала, что Зимородинский женат и предан своей семье необычайно. Знала, что с супругой Вячеслав Михайлович обращается с такой заботой и вниманием, что его ученику это казалось нарочитой игрой. Тем более что жена смотрела Славе в рот, и, не дай Бог, ей покажется, что мужу что-то не понравилось,– настоящая трагедия! Ласковину супруга Зимородинского казалась женщиной ничем не примечательной, ни внешне, ни внутренне.

Но теперь пусть Зимородинский завидует ему!

Андрей поглядывал на Наташу, и гордость ясно читалась на его лице. Ласковин видел, что между нею и его учителем возникает собственная связь, но не ревновал. Наоборот, радовался. Оба они были ему дороги и близки. Из тех немногих, кому он по-настоящему доверял.

За эти дни Наташа привыкла к певучему тихому голосу Вячеслава Михайловича. Когда он уходил, ей казалось, что в доме пустеет. Еще раньше девушка заметила, что Андрея окружает аура уверенности. Рядом с ним Наташа чувствовала себя легко и безопасно. Тот же «запах силы» исходил и от Зимородинского. Но сила его была несколько иной.