«И я тоже хорош, сволочь и негодяй — думал Николай Васильевич, — столько лет прошло, а я ни разу не удосужился поинтересоваться судьбой той маленькой девочки, которую приводил мне проныра Колька. Вот Колькину услугу сполна оплатили — Матвей неплохую сумму тогда ему отвалил. А про девочку я сразу забыл. И вот она, расплата — любуйся теперь своей дочерью со стороны. Манеры и стать — словно, живая бабушка, княгиня Ольга. Такие же руки — нежные, кисть узенькая и пальчики длинные, тонкие. А у той девчонки руки были некрасивые — короткие пальцы с грязными, обкусанными ногтями, она ими всегда обнаженную грудь прикрывала. На все воля Божья — моя дочь воспитана чужими людьми. Девочка моя, доченька, доча! Никогда не предполагал, что и я буду произносить эти сладкие слова. Я все сделаю, чтобы ты признала во мне отца. И в первую очередь, найду Анюту — только от нее я смогу узнать, почему ты осталась одна от рождения. Людям, приютившим тебя и обогревшим, низко, в пояс поклонюсь, встану перед ними на колени, прощения буду просить. Может, вместе с дорогими тебе людьми и ты меня простишь? Простишь ты меня или нет, но одно я знаю твердо — отныне все твои беды и лишения я разделю с тобой. И большую их часть постараюсь переложить на свои плечи».
В последний раз он ехал по этой дороге больше двадцати лет назад, только в обратную сторону — уезжал из лагеря через деревню Чертовщину. С тех пор здесь почти ничего не изменилось — ухабистая, с глубокой колеей дорога, старая, умирающая деревня, состоящая из черных развалившихся домишек, с темными прогнившими крышами и вокруг деревни — плотной стеной лес. Где живет Колька, ему подсказала старуха, выглянувшая из-за своего завалившегося заборчика из деревянных палочек. Колька сидел на скамейке возле своего дома и курил самокрутку. Чарышева он не узнал, долго допытывался, откуда он приехал и зачем. И только когда Чарышев надел очки и сказал:
— А лагерь никуда из леса не перенесли?
Колька ухмыльнулся и весело спросил:
— Что, старшой, снова на ягодку потянуло? Заходи в дом, обсудим.
— Я думаю, что в твоем доме мне делать нечего. Поговорим на улице. Я приехал узнать про ту девчонку, Анюту. Расскажи мне все, что ты о ней знаешь.
— А что тут рассказывать? Живет себе на здоровье, только она давно на ягодку не похожа. Я тебе могу другую из местных подобрать. Заплатил твой друг щедро, а сейчас смотрю и ты серьезно разбогател. Машина у тебя с водилой, знать, начальник большой?
— Про Анюту я тебя спрашиваю. А это для разговора, — протянул Чарышев Кольке купюру в пятьдесят рублей, — чтобы ты все вспомнил в мельчайших подробностях.
Колька схватил редкую в его кошельке бумажку и зачастил, затараторил, словно, его недослушают и отберут деньги:
— Анютка забрюхатела от тебя. А может и не от тебя? Нет, только от тебя, больше не от кого. Рожала в феврале, в городе, там же ребенок и помер. Наши деревенские судачили, что девчонка была. Анютка месяца четыре еще в городе оставалась, а потом вернулась в деревню, летом уже. Матка ее к тому времени спилась, сначала самогон покупала, а потом сама начала брагу готовить, и не успевала перегнать в самогон, потому что, как брага заходит пузырями, она сразу и пить ее начинала. Анютка замест ее, коров пошла доить на ферму, а потом матка замерзла зимой, пьяная, и Анютка взяла свою группу. Живет, вон там, — махнул рукой Колька в сторону покосившейся избенки, стоявшей одиноко, на отшибе, в самой низкой части деревни, — одна. Мужики поначалу находились, один даже пришлый к ней прибился, но она их быстро выпроваживала. Угрюмая и нелюдимая эта Анютка. Сидит в своей низине, на люди не кажется. Проводить до ее хаты? Болото там, смотри, чтоб не утоп в грязи. А я дорожку покажу, — надеясь получить прибавку к полученной бумажке, услужливо предложил Колька.
— Нет, спасибо. Сами теперь найдем.
Николай Васильевич был уверен, что не всю правду сказала Анютка своим сельчанам — о какой смерти новорожденной девочки могла идти речь, когда в свидетельстве о рождении Зоси четко и понятно записано: мать — Ромашова Анна Семеновна. Значит, оставила девочку в роддоме, а сельчанам сказала, что та умерла.
Чарышев вошел в дворик маленькой избенки. Земля под ногами булькала и пружинила непросыхающей, болотной водой.
«Угораздило же людей построить в этом болоте избу, — подумал он и позвал, — Анна Семеновна, вы где?»
Никто не отозвался. Чарышев заглянул в покосившийся сарай, там, в грязной прохладе лежал поросенок. На скрип двери поросенок открыл один глаз и приветственно хрюкнул.
«Вот и я похож на этого поросенка, — уничтожал себя Николай Васильевич, — вылез из беспризорстваи нищеты, начал новую жизнь, сладко хрюкая от собственного величия и благополучия»
Анну Семеновну он нашел в избе. Она спала. Металлическая кровать стояла возле бревенчатой, никогда не знавшей отделки стены. В горнице пахло сыростью и еще чем-то нежилым и прокисшим. Засиженные мухами стекла маленьких окон пропускали в помещение тусклый, туманный свет. Чарышев осторожно прошел в горницу и присел на провалившийся низкий диванчик, стоявший напротив кровати. Теперь он мог разглядеть лицо расслабленной сном женщины — брови, рот, овал лица, цвет и красоту волос Зося, несомненно, получила в наследство от матери. Даже цвет кожи, смугло-бархатистый, они имели одинаковый. Только кожа Анюты уже была прорезана глубокими, четко выделявшимися на загорелом лице, морщинами. Женщина, видимо, почувствовала на себе пристальный взгляд постороннего человека и проснулась. Торопливо вскочила с кровати, заправила под платок растрепавшиеся волосы и испуганно спросила:
— Чего тебе? Кто ты?
— Анна Семеновна, мы с тобой давно знакомы, вот я и решился тебя навестить. Не вспомнила? А лагерь и твой односельчанин Колька? Вспомнила?
— Да, помню, только у тебя нет золотого зуба, и очки тогда были, тоже золотые.
— Очки и зуб дело наживное — сегодня есть, а завтра нет. Я спросить тебя хочу — ты ведь родила от меня девочку, где она? Что с ней случилось?
— Да, родила. Только нет ее, умерла в роддоме.
— А вот это, что? Читай, здесь написано, что ты приходишься матерью Ромашовой Зои Николаевны, слава богу, живой и здоровойдевушки. Так, может, ты мне правду расскажешь, о нашей дочери?
— Правду? Зачем тебе, правда? Небось, жива и здорова, только я ее никогда не видела. Живет где-то, горе ложкой хлебает. Ее из больницы тетка моя забрала и вырастила. Я супротив слово не сказала, потому что тетка у меня была городская и образованная, все лучше, чем детдом. Зоська подростком была, когда тетка заболела и умерла. Нам наказывали, чтобы мы на похороны приехали. Но я не поехала — мамка увязалась бы за мной, а там бы напилась, тягайся потом с ней. Да и Зоська могла бы заканючить, чтобы я ее к себе после смерти тетки забрала. А ты сам видишь, куда мне она? Сама-то себя, одну, не могу прокормить, а тут лишний рот. Нет, мне не надо такое счастье. Ты-то тоже ее бросил, получается? А ко мне судьей явился. Помнишь, что мне Колька обещал, если я покорной буду — домик и машину! Потом ты уехал, и с концами. А как ты про Зоську узнал? Колька что ли донес, сводник проклятый!
— Нет, не Колька. Встретил девушку на тебя внешне очень похожую и догадался, что дочерью она мне приходится. Видать не ошибся.
— А она-то сама знает, что отец ты ей? Видать, ты живешь хорошо и богато — одет, обут и на машине черной приехал! А кто от богатства откажется? Уцепилась, небось, Зоська за тебя, не оторвать? От меня-то чего хочешь?
— В общем, ничего не хочу. А Зося ни за кого цепляться не будет. Мне ей еще предстоит доказывать, что отцом ей прихожусь, и долго просить прощения, за то, что одна она выросла, без отца и матери. Спасибо добрым людям — не оставили ребенка, на ноги поставили. Дом тебе и машину обещал Колька, да было дело. Но ты ведь бросила моего ребенка, о какой благодарности может идти речь? Прощай, мне пора.
Чарышев вышел из развалюхи и с удовольствием вдохнул свежий воздух. «Как она там живет? Не жизнь, а существование. Зарылась, как зверь, в свою берлогу и там будет сидеть до самого последнего дня своей жизни. Бросила ребенка, но это именно она, в своем теле, как в инкубаторе, выносилаи дала жизнь моей дочери. Сегодня я сыт и благополучен, поэтому просто обязан оказать помощь этой, по сути несчастной, женщине».
