В этот момент раздается стук в дверь. Ставро меняется в лице, а я удивляюсь впечатлительности контрабандиста. Мы сидим, затаив дыхание, ожидая нового удара, но человек за дверью терпеливо ждет: значит, это свой.

Женщина открывает дверь и впускает Джебели.

У Ставро слегка трясутся руки, и на лбу выступает пот Он вопрошающе смотрит на пришедшего.

Джебели приветствует нас со своей всегдашней невозмутимостью.

— Ну, как дела? Говори же скорей.

— Ничего. Все в порядке, слава Аллаху… Словом, все могло бы быть гораздо хуже.

— Значит, что-то случилось?

— Да, охранники вчера заметили лодку, но не узнали ее. Они рассказали об этом, видимо, чтобы оправдать свое бегство. Этим утром офицер с двадцатью солдатами обследовали место, где была замечена лодка…

Джебели прерывает свой рассказ и достает сигарету.

— Дальше, что было потом? — спрашивает Ставро, белый как полотно.

Джебели спокойно глядит на него своим единственным глазом и неспешно прикуривает от свечи.

Ставро сжимает кулаки, словно собираясь наброситься на него.

— Потом, — невозмутимо продолжает Джебели, — нашли следы костра; зола уже остыла, но было ясно, что его жгли этой ночью. Оба охранника растерялись. То, чем они объясняли свое бегство, теперь выглядело неубедительным. Очаг под открытым небом, разбросанные повсюду следы, никакого признака верблюдов — все это говорило о том, что здесь разводили костер рыбаки, дожидавшиеся улова. В окрестностях тоже не было обнаружено следов верблюдов. Тогда офицер пришел в ярость и отправил охранников на восемь дней в карцер в наказание за трусость.

Рассказ Джебели возвращает Ставро к жизни. Его лицо разглаживается, краска вновь приливает к щекам, и старый партизан с портрета презрительно взирает на своего сына, в чьем исполинском теле прячется трусливая душонка. «От огня остается пепел», — говорят арабы…

Успокоившись, Ставро вновь обретает свой внушительный вид, и его серые орлиные глаза свирепо и неустрашимо сверкают из-под бровей. Он провожает меня к дверям, потирая руки, и назначает встречу на следующий день в Каире, где я должен получить окончательный расчет в случае благоприятного исхода.

Теперь можно оставить судно без всяких опасений. В тот же вечер я уезжаю в Александрию, чтобы разыскать Шушана и продать ему оставшийся жемчуг. Он оставил мне адрес своих братьев, когда мы в последний раз встречались в Массауа.

Приехав в Александрию, я сажусь в старую коляску — местный экипаж — и отправляюсь по указанному адресу на улицу Сесострис, расположенную в самом богатом квартале города. Здесь находится шикарный ювелирный магазин братьев моего друга. Меня встречают с сердечным радушием, принятым у евреев. Жак говорил обо мне, господине Анри, и я для них — старый знакомый…

— Да, Жак здесь. Он приехал из Массауа дней десять назад. Он скоро придет, сейчас только девять часов, слишком рано для него. Вы принесли жемчуг?

Они сразу берут быка за рога.

Я показываю им то, что у меня осталось. Скорчив презрительную гримасу, они начинают осторожно торговаться.

— Но я не очень-то хочу это продавать, — говорю я. — Я просто показываю, чтобы узнать ваше мнение.

— Вы не правы, честное слово, не правы. Смотрите, что принес Жак.

Один из торговцев открывает шкатулку и показывает мне изумительный жемчуг, рядом с которым мой товар выглядит очень бледно.

— Ну, — спрашивает он, — как вы думаете, сколько он за это заплатил?

Он называет столь мизерную сумму, что я теряю дар речи.

— Цены на жемчуг падают с каждым днем, — продолжает торговец после паузы, — в моду входят бриллианты… Смотрите, какой великолепный камень. Я приобрел его по случаю, под залог. Вы должны его взять и отделаться от вашего жемчуга. Вот это будет сделка!..

Я чувствую себя бараньей косточкой, которую облепили муравьи. Меня здесь обчистят до нитки.

К счастью, появляется Жак; ему сообщил о моем визите слуга-бербер. Жак бросается ко мне с распростертыми объятиями. Я очень рад вновь встретиться с этим славным, честным и открытым парнем, с ним связаны мои воспоминания об Африке, где я делал первые шаги в торговле жемчугом. Кроме того, меня все еще занимает тайна, окутавшая смерть Саида Али, ибо в свое время я так и не разгадал этот секрет[39].

Я следую за Жаком в комнату, где он заканчивает свой утренний туалет. Чтобы поставить все точки над i, я открываю ему истинную причину своего приезда.

Мое признание ошеломляет его, и он застывает с бритвой в руке, на лезвии которой отражаются его огромные испуганные глаза, окруженные мыльной пеной.

— Четыреста ок! Это ужасно много… и по какой цене?

— Три фунта за оку.

— Как, да это же грабеж! Ока стоит сейчас более тридцати фунтов!.. Ах! Почему вы не посоветовались со мной! Вы попали в лапы мошенников.

Я пытаюсь объяснить ему, что благодаря этой сделке я избежал риска мелкой контрабанды, гнусных таможенных уловок и т. д.

— Но никакой опасности и не существует, — откликается Жак, — для тех, кто не вызывает подозрений, например, таких людей, как я, кто действительно занят делом, ведет честную торговлю, имеет безупречную репутацию…

— Как, Жак, вы! Вы решились бы впутаться в подобную авантюру?

— Я… да вы меня не знаете. Я кажусь вам франтом, вы смеетесь над моим галстуком и духами, но я не трус, да-да, не трус…

— Я в этом не сомневаюсь, Жак, — отвечаю я с улыбкой, — но разве вы когда-нибудь ввозили в Египет гашиш?

— Нет, никогда, но это проще простого: я могу пройти куда угодно с моим чемоданчиком, и никто не подумает спросить, что там внутри…

— Да, но как же таможня?

— О! В Суэце ничего не стоит высадиться ночью за пределами порта. Чемоданчик со мной, и дело в шляпе! Только подумайте, тридцать фунтов, совсем неплохо!..

Я с удивлением обнаруживаю в этом изнеженном юноше, избегающем конфликтов, подобно всем своим соплеменникам, тягу к риску и приключениям. Он изображает из себя киногероя. И если бы я мог дать ему гашиш, он наверняка бы разгуливал с контрабандой по всему Египту, чтобы насладиться своей ролью. Это фиглярство придает ему силы. Посмеиваясь в душе, я думаю о том, что и сам зачастую прибегал к данному средству перед лицом опасности, когда мое мужество и здравый смысл оказывались бессильными. Все те же Санчо и Дон Кихот. Да, часто я подвергался ужасному риску, умирая от страха, лишь для того, чтобы доказать себе, на что я способен. Поэтому я не вправе насмехаться над Жаком.

— Видите ли, в Египте все мечтают заняться контрабандой гашиша, — продолжает он, брея подбородок.

— Охотно верю, но между мечтой и реальностью — страшная пропасть.

Безобидные фантазии Жака забавляют меня.

Он завершает свой туалет, и мы выходим из дома.

— Куда мы идем? — спрашивает Жак.

— Прежде всего я куплю себе костюм. У меня нелепый вид в этом хаки.

— Я знаю, как вам помочь. Пойдемте к моему брату Аврааму. У него магазин готового платья.

Вскоре я знакомлюсь с еще одним старшим братом Жака, похожим на двух его братьев-торговцев. У него лицо серое от пыли, которой он дышит в своей лавке. Он сразу же заявляет, что для меня у него ничего нет. Он продает только дешевые товары очень низкого качества, так называемый рекламируемый товар, от которого, увы, одни убытки.

— Пойдемте со мной, — продолжает он. — Я подберу вам то, что нужно.

И, надев шляпу, ведет нас через квартал, наводненный магазинами готового платья.

По дороге мы заходим в лавку старьевщика, увешанную мундирами бразильских генералов, поношенными фраками и шубами, владельцы которых покоятся в земле. Авраам показывает мне свой филиал с нескрываемой гордостью. Он дает какое-то указание управляющему, маленькому сгорбленному еврею с потными руками, и мы следуем дальше.

Магазин, куда мы направляемся, тоже является его филиалом. Весь этот квартал населен евреями, как бы образующими одну большую семью. Здесь можно зайти в любую лавку, выпить чашечку кофе, поделиться с приятелями своими деловыми планами или выразить им свои соболезнования по поводу постигшего их горя. Поскольку Жак говорит мне «ты», и Авраам обращается со мной как со старым другом, все принимают меня за еврея, и это позволяет мне увидеть мир лавочников изнутри, таким, как он есть. Впрочем, я испытываю тайную симпатию к этому вечно униженному, покорному и терпеливому народу, который считают подлым и трусливым, так как у евреев хватает мужества не скрывать своих недостатков. Заглянув за кулисы этого мира, я убедился, что смиренный вид торговцев — только маска, а за ней таятся жестокость и волчья хватка в делах. Еврей-заимодавец не просто ждет, когда разорится его должник, но тайно работает для приближения этого дня и набрасывается на свою жертву, когда она меньше всего того ожидает. Он, не задумавшись, снимет украшения с трупа, если покойник не рассчитался с ним при жизни, заберет последнее у сирот, если закон на его стороне. Он совершает все эти поступки, кажущиеся нам преступно безнравственными, не просто без зазрения совести, а инстинктивно, как Функцию, необходимую для жизнедеятельности его организма. Тот же еврей будет трудиться до изнеможения ради блага своих детей, не погнушается самой грязной работой, чтобы прокормить престарелых родителей и даже дальних родственников, он проявит трогательное милосердие к своему единоверцу.