— О Пардальян! — всхлипывал молодой герцог. — О брат мой! Простите меня… Я вас ударил! Вас!.. Я хотел вас убить!.. Я был безумен, Пардальян!.. Отчаяние лишило меня рассудка! Будь прокляты мои глаза, которые не узнали вас! Пардальян, я всего лишь презренный негодяй!

— Ну, хорошо! Хорошо! — сказал Пардальян. — Теперь, когда мы наполовину свободны, у нас есть в запасе несколько минут для того, чтобы говорить глупости. Давайте, герцог, выкладывайте все начистоту!.. Уф! Здесь уже легче дышать, хотя это пока не воздух свободы…

Пардальян дышал полной грудью.

— Пардальян, — вновь заговорил Карл, — до тех пор, пока вы не простите меня, сын короля Карла IX останется у ваших ног.

Шевалье склонился к юному герцогу, поднял его и прижал к своей груди.

— Мальчик мой, — прошептал он, — после смерти моего отца и той женщины я жил лишь с мыслью о ненависти. Но я встретил вас и понял, что если я и умер навсегда для любви, то, по крайней мере, привязанность еще может согреть мое сердце. Я должен вам гораздо более того, чем должны мне вы: у меня не было семьи, а вы мне только что сказали, что у меня есть брат!..

— Да, Пардальян, — пылко сказал молодой человек, — у вас есть брат, который вами восхищается и который так высоко поставил вас в своем сердце, что тщетно спрашивает себя, каким образом он сможет быть достойным вас…

В эти минуты двое мужчин забыли обо всем на свете ради того, чтобы высказать друг другу свою преданность. Между тем, их положение было ужасно. Правда, Пардальян свыкся с опасностью; никакое препятствие, каким бы серьезным оно ни было, не казалось ему непреодолимым. Что же до Карла Ангулемского, то он, сблизившись с этим исключительным человеком, почувствовал, что повзрослел и стал способен на подвиг. Он не сказал ни единого слова о Виолетте. Ему было достаточно того, что сказал Пардальян: она была жива! Теперь, когда ему неожиданно удалось покинуть мрачную вонючую камеру, а смерть, маячившая перед ним последние часы, отступила, он был охвачен необычайным волнением и чувствовал душевный подъем.

Они находились в узком дворике, примыкавшем к Северной башне. Кроме него в Бастилии были и другие дворы. Там они могли бы встретить часовых, тюремщиков, караульных, целые дозоры, весь гарнизон. Из оружия у них на двоих был только один кинжал, который шевалье вырвал у Бюсси-Леклерка.

Пардальян поднял голову и взглянул на кусок неба, который виднелся над стенами. На его фоне вырисовывались в темноте зубцы башни. По блеску звезд он понял, что до рассвета еще несколько часов.

Пардальян старался рассчитать возможность свершения чуда. Как выйти из Бастилии, причем целым и невредимым да еще вместе с Карлом Ангулемским?.. И тут он впервые обратил внимание на шум, который производили Комтуа и солдаты за дверью.

— Эти негодяи разбудят даже мертвецов, — проворчал он, — чего уж там говорить о часовых!

Двор, примыкавший к Северной башне, к счастью, располагался достаточно далеко от караульных постов и, что особенно важно, от главного поста у ворот, где дежурили около пятидесяти человек. Вопли людей, запертых в башне, не только не прекращались, но наоборот, все усиливались, и тогда Пардальян сказал:

— Я слышал, что если кричать громче, чем лают собаки, то они пугаются и умолкают. Попробуем!

И Пардальян принялся неистово колотить в дверь и орать:

— Эй! Вы что, взбесились? Вы дадите спать спокойно? Или надо сходить за караулом, чтобы заткнуть вам глотку?

Мы не знаем, обладали ли Комтуа и стражники нравом, сходным с собачьим. Можно ли заставить собаку замолчать, если перекрывать ее лай своим воплем, — такого опыта мы тоже не ставили. Однако же все получилось так, как Пардальян и надеялся: после его резкого окрика за дверью воцарилась гробовая тишина. Очевидно, стражники были в полной растерянности.

— Чего вы хотите? — вновь заговорил Пардальян.

— Черт побери! Мы хотим выйти отсюда! Мы здесь заперты вместе с господином комендантом и даже хорошенько не знаем, кто, как и зачем это сделал. Кто бы вы ни были, пойдите сейчас же и предупредите караул.

Это сказал Комтуа. Конечно же, достойный Комтуа не мог знать, что произошло. По зову Бюсси-Леклерка он спустился во второе подземелье, но на все его вопросы тот отвечал только угрозами выпустить ему кишки, если он сейчас же не откроет дверь.

Комтуа торопливо отправился на поиски ключей, так как его связка осталась в камере вместе с комендантом. И тогда вместе с четырьмя солдатами, испуганный и растерянный, он наткнулся на дверь башни, запертую снаружи.

— Итак, — спросил Пардальян, — вы не знаете, кто вас запер?

— Нет! Если только это не был сам Сатана…

— И вы не знаете, кто запер господина Бюсси-Леклерка?

— Нет, клянусь Богом! Бегите же…

— Я сейчас вам скажу: это я запер господина коменданта, а также и вас.

— Кто это — я! — проревел Комтуа.

— Я, Пардальян, — спокойно ответил шевалье.

Раздался вопль отчаяния, затем последовало несколько минут тишины, в течение которых Комтуа, вероятно, рвал на себе волосы. Затем тюремщик разразился целым потоком проклятий, прерываемых стенаниями. В самом деле, положение его было ужасно. Хоть, в общем-то, он не сделал ничего, что противоречило бы инструкции — он попросту выполнял приказания коменданта, ему будет трудно выпутаться из этой истории: его, например, могли обвинить в сговоре с узником.

— Моя песенка спета! — орал он, вновь принимаясь ломиться в дверь. — Уже завтра на рассвете я буду болтаться на виселице, а завтра вечером мое тело послужит пищей для ворон с Северной башни!

— Успокойтесь, мой достойный тюремщик, — сказал Пардальян, — вас не повесят…

— Как это? — задыхаясь произнес Комтуа, на мгновение прекратив стучать в дверь.

— По крайней мере, вас не повесят живого… Что же до повешения вашего трупа, то какая вам разница? Или вам и вашим людям не все равно, что станется после смерти с вашими телами?

— Как? Что он сказал? — вскричали четверо солдат, которые по наивности считали себя в безопасности и поэтому до сей поры молчали. (Они, между нами говоря, были в восторге от того, что случилось с их комендантом. )

— Я говорю, — холодно продолжал шевалье, — что Северная башня расположена далеко от караульных постов и что никто не сможет вас услышать. Я говорю, что вскоре буду вне стен Бастилии. Я говорю, что сделаю так, что начальник караула получит известие о внезапном отъезде господина коменданта в сопровождении тюремщика и солдат. Я говорю, что никто не придет сюда, так как все будут считать, что вы уехали. Итак, я сообщаю, что просто оставлю вас умирать на этой лестнице.

Как только он произнес эти слова, за дверью раздался целый залп проклятий. Карл Ангулемский дрожал. Пардальян слушал. Это была одна из тех сцен, в которых бурлеск переходит в трагедию, а трагическое вызывает взрывы нервного смеха.

Когда Пардальян понял по тону стенаний, что ужас запертых людей уже стал граничить с сумасшествием, он постучал кулаком в дверь, давая знак, чтобы его выслушали. В то же мгновение воцарилось молчание.

— Мне вас жаль, — сказал тогда шевалье.

— Пощадите! Господин, позвольте нам выйти! — вопили солдаты.

Тюремщик не сказал ничего.

— Я согласен сохранить вам жизнь, — продолжал Пардальян, — но при одном условии.

— Хоть сто условий! — торжественно заявили солдаты.

— Одно условие, и вот какое: вы мне сдаетесь. Тогда я открою дверь. Если же нет, я ухожу. Я даю вам одну минуту, чтобы подумать над условиями этой почетной капитуляции.

— Мы сдаемся! — в один голос закричали четверо обезумевших.

Пардальян улыбнулся уголками губ.

— А я не сдамся! — заорал тюремщик. — Вы трусы, страх превращает вас в глупцов. Этот человек не может выйти из Бастилии. Что же до нас, так нас освободит дозор, который в три часа совершает обход!

— Вас освободят лишь для того, чтобы повесить! — крикнул Пардальян. — Ведь я скажу, что вы мои сообщники. Однако меня нимало не касается, повесят вас или вы умрете с голоду, это сугубо ваше дело! Прощайте…