— Сударыня, — спросил Пардальян с той же мягкостью, — хотите ли вы пойти со мной?

С минуту Саизума очень внимательно смотрела на него.

— Да, хочу, — ответила она наконец, — я не вижу в ваших чертах ничего такого, что бы внушало мне недоверие или страх.

— Так пойдемте…

И Пардальян взял руку цыганки и вложил ее в руку Карла. Сам же шевалье поспешил за дверь. Снаружи он нашел Пикуика, который верно нес свою службу у лаза. Что же касается Кроасса, он исчез. Наши читатели уже знают, что с ним случилось.

Это происходило как раз в тот момент, когда сестра Марьянж взобралась на стену. Читатели, быть может, еще не забыли об этом. Она посмотрела вдаль и никого не увидела. Но Марьянж была упряма. Она считала, что ей представилась возможность составить состояние, и решила не упускать ее. Она начала спускаться по склону холма, направляясь в Гранж-Бательер. И вот в двухстах шагах от парижских стен монахиня к своему удовольствию заметила группу людей, входивших в монмартрские ворота. В этой группе она сразу же узнала цыганку по ее пестрому плащу и по весьма своеобразной походке.

Сестра Марьянж тут же бросилась бежать, не щадя своих маленьких коротеньких ножек. И оказалась у ворот как раз вовремя, чтобы заметить, как Саизума в сопровождении Пардальяна и Карла свернула в один из переулков. Марьянж пошла за ними на некотором расстоянии. Вскоре группка вышла на главную артерию старого Парижа, которая называлась улицей Сен-Дени. Оставаться незамеченной Марьянж помогло то обстоятельство, что город переполняли возбужденные толпы вооруженных буржуа, которые кричали:

— Смерть гугенотам!

Чем было вызвано такое волнение? Марьянж это совершенно не интересовало. Она продолжала свой путь, не теряя из виду плащ цыганки. Наконец она увидела, как Пардальян и его спутники заходят в незнакомую ей гостиницу. Но поскольку она не умела читать, то и не смогла разобрать слова на нарядной вывеске, выступавшей чуть ли не на середину улицы. Она обратилась к какой-то женщине, и та сказала ей название гостиницы.

— «У ворожеи»… понятно… — пробормотала монахиня, старясь получше запомнить его.

Сестра Марьянж принялась расхаживать взад и вперед, обдумывая положение. Должна ли она поговорить с этими незнакомцами, как собиралась вначале? Это, конечно, дало бы ей возможность заработать, но наверняка навлекло бы гнев аббатисы. Она подумала об in pace note 12 и задрожала. Она была не так уж глупа, эта Марьянж. Она спрашивала себя, нет ли какого-нибудь способа избежать подземелья, где можно сгнить заживо (она прекрасно помнила, как одна сестра умерла там от голода и страха), и в то же время не упустить свою выгоду.

— Я нашла выход, — проговорила вдруг она. — Судя по тому, что мне удалось увидеть и услышать, аббатисе очень не хочется терять из виду эту чертову цыганку. Понятно, что исчезновение… нет, бегство этой особы доставит госпоже де Бовилье массу хлопот. Итак, я вернусь, подробно опишу тех, кто увел цыганку, и в качестве награды попрошу для начала десять золотых экю.

Итак, мы видим, что хотя многое Марьянж истолковала по-своему, кое в чем она была недалека от истины — например, в том, что касалось Саизумы. Составив таким образом план действий, она поспешила обратно и тотчас же предстала перед настоятельницей, которая только что принимала у себя Бельгодера, а теперь заканчивала писать письмо. Клодина де Бовилье внимательно выслушала рассказ Марьянж, поблагодарила ее за наблюдательность, прошептала: «Кстати, вот и посланница. Надежная и верная!» и прибавила к написанному письму длинный постскриптум. Сложив и запечатав свое послание, она обернулась к Марьянж со словами:

— Вы оказали нам большую услугу, сестра моя, и должны быть вознаграждены.

Марьянж опустила глаза, скрыв, словно ширмой, своими красными веками, лишенными ресниц, алчность, полыхавшую в ее черных глазах.

— Возьмите же это письмо, — продолжала аббатиса, — та, которой оно адресовано, наградит вас лучше, чем это могла бы сделать я. Ведь я вас не удивлю, сестра моя, если скажу — увы! — что очень бедна. Пока ваша награда лишь в том, что вы становитесь моей посланницей. Только смотрите, если вы потеряете это письмо или кто-нибудь отнимет его у вас, это будет большим несчастьем для меня, а значит, и для аббатства, и для вас.

Марьянж взяла письмо, спрятала его у себя на груди и сказала:

— Отсюда его никому не удастся похитить!

— Что верно, то верно! — прошептала Клодина с улыбкой.

И она поспешила дать Марьянж наставления, необходимые для того, чтобы письмо было доставлено по назначению. Сестра Марьянж сразу же пустилась в дорогу. Войдя в Париж, она следовала тем путем, который очень точно был ей указан аббатисой. Мы уже говорили, что Марьянж не умела читать. Но если бы она могла хотя бы по складам разобрать, кому адресовано письмо, она бы прочитала:

«Госпоже принцессе Фаусте, собственный дом.»

Между тем, — и неважно заметила это Марьянж или нет, — Париж был взбудоражен. Волнение, пока молчаливое, угрожало вспыхнуть пожаром. А произошло следующее.

Знать, удивленная бездействием Гизов, переполошилась. Из уст в уста передавались зловещие слухи. Говорили даже, что Верховный командующий Лиги — предатель. Однако наиболее смелым было утверждение, будто День баррикад оказался всего лишь игрой, призванной устрашить Генриха III: жуткой и опасной игрой, где многие аристократы рисковали головой!.. Мол, Генрих де Гиз, продемонстрировав Валуа свое могущество, подумывал вернуть последнего в Париж, рассчитывая на все выгоды правления, осуществляемого чужими руками.

Вот какие слухи поползли среди наиболее высокопоставленных представителей знати. И было слишком очевидно, что если между двумя Генрихами воцарится мир, то это будет не в их интересах.

Буржуа со своей стороны вновь воссоздали вооруженные патрули и усердно распространяли все эти слухи — предвестники мятежа. Кроме того, умы были взбудоражены событиями на мельнице на холме Сен-Рок. Парижане полагали, что многочисленный отряд гугенотов спрятался на мельнице и ведет скрытое наблюдение за городом. Поговаривали, будто со своей армией к столице подходит король Наваррский. Когда же мельница была взята штурмом, там никого не оказалось. Что случилось с гугенотами, куда подевался отряд, находившийся в засаде, этот авангард Беарнца? Ускользнули? Но как?..

Буржуа, которые больше, чем дворянство, сочувствовали Гизу, вслух не осуждали своего герцога, но из осторожности решили нести дежурство на улицах, что только усиливало всеобщее волнение. Таким образом, на следующий день после того, как Карл Ангулемский и Пардальян отправились в Монмартрское аббатство, а Клодина поручила сестре Марьянж отнести письмо Фаусте, волнение достигло своего апогея.

В этот самый день около четырех часов пополудни герцог де Гиз заперся в своем кабинете с Моревером. Герцога мало беспокоило настроение парижан; он знал, что стоит ему заговорить с народом, как ему устроят овацию; стоит произнести несколько теплых слов, и его назовут Мессией. Поэтому его пока не волновали все эти слухи, которые, минуя шесть сотен охранников, иногда все-таки достигали его ушей.

Гиз был мрачен. Для него, как и для Карла Ангулемского, Виолетта была потеряна. Его больше не беспокоили измены жены Екатерины Клевской. Екатерина находилась теперь в одной отдаленной провинции, так что ее измена, сокрытая от глаз двора, ничего не значила для Гиза. С тех пор, как он оказался во власти этой мощной, как ураган, страсти, она одна управляла его мыслями и будоражила чувства.

Он мерил шагами просторную и роскошно обставленную комнату, которая служила ему кабинетом. Голова его была опущена на грудь, руки сцеплены за спиной; иногда у него вырывался горестный вздох, так что Моревера он слушал лишь вполуха. А Моревер, между тем, докладывал ему о настроениях в Париже, о начинающем нарастать озлоблении, о нетерпении буржуа, о подозрениях многих дворян, которых он перечислил… Моревер говорил герцогу о том, что должно бы было его интересовать, но в эту минуту заботило весьма мало. Ведь Моревер ни словом не обмолвился о единственном существе, которое занимало теперь мысли Гиза, — о Виолетте.