Фауста ждала цыгана в комнате, уже знакомой нашим читателям, где две ее нынешние фаворитки Мирти и Леа занимались приготовлением укрепляющего питья для своей госпожи. Войдя и низко поклонившись, Бельгодер покосился на многочисленные бутылочки и склянки.

— Пусть принесут вина, — приказала Фауста, заметив его взгляд. Не успели эти слова слететь с ее губ, как появился слуга с подносом, на котором стояла внушительная бутыль и массивный серебряный кубок. Все это было поставлено перед Бельгодером, который, по приглашению Фаусты, без церемоний сел напротив нее.

— Прекрасный кубок, — сказал он, чтобы начать разговор.

— Можете смело пить, сударь. А что до кубка, вы оставите его себе на память об этом вечере.

Глаза Бельгодера загорелись от жадности. Он наполнил бокал до краев и поднял его, прижав левую руку к сердцу, что, по его мнению, являлось высшим проявлением галантности. Затем, запрокинув голову, он одним глотком осушил кубок.

— Великолепно! — сказал он опять-таки из вежливости, потому что он плохо разбирался в винах. Честно говоря, этот райский напиток показался его луженой глотке весьма посредственным.

— Это «Лакрима-Кристи», — улыбаясь, произнесла Фауста. — Так ты говорил, — продолжала она, чуть пригубив из хрустального бокала, который поднесла ей Мирти, — что должен рассказать мне одну интересную историю?

— Хм! Такие истории могут рассказать многие из нас, бедных цыган, которых гонят, травят, избивают, вешают, колесуют, сжигают и даже иногда пытаются обратить в христианство, то есть сделать нечестивцами.

Фауста усмехнулась. Вино, каким бы слабым ни показалось оно Бельгодеру, развязало ему язык.

— Короче говоря, — продолжал негодяй, и взгляд его темных глаз стал совсем мутным, — эта история не покажется вам слишком любопытной. Вы, должно быть, слышали подобные рассказы раз сто, и они не трогали вас, так как речь в них шла о цыганском ребенке.

— Разве я не говорила тебе, что считаю, что цыгане сделаны из того же материала, что и христиане? — важно произнесла Фауста. — И что я уважаю их религию, и их обычаи не кажутся мне достойными порицания?

— Да, вы говорили мне это!.. И именно поэтому я так привязался к вам и предан вам, как собака.

Фауста опять улыбнулась.

— Так говори без утайки, — сказала она. — Если по отношению к тебе была допущена несправедливость, быть может, я смогу ее исправить…

— Слишком поздно! — глухо произнес Бельгодер.

— Если у тебя на сердце незаживающая рана, может быть, я смогу залечить ее!

— Пусть мое сердце разорвется на части, если я позволю ему успокоиться!

— Наконец, если ты затаил зло на своего обидчика, если ты хочешь отомстить, то, как ты знаешь, я могу тебе помочь.

— Да! — сказал тогда Бельгодер. — Вы можете ужесточить мою месть. Вы сильны и могущественны. Вы можете заставить Клода страдать!

— Значит, ты хочешь отомстить одному только Клоду?

Бельгодер только что допил бутылку и уронил голову на руки. Фауста сделала знак, и полная бутыль тотчас заменила на столе пустую.

— Послушайте, — продолжал Бельгодер, — я для вас просто животное, не так ли? Кто я есть? Грязный цыган. Существо, которого опасаются из-за его кулаков и ненавидят за его злость. А что вы скажете, если я признаюсь, что в этой груди зверя бьется человеческое сердце?

Фауста не отвечала, она ждала.

— А между тем это так, — заявил Бельгодер. — Каким бы поразительным это ни казалось, у меня есть сердце, потому что было время в моей жизни, когда я не помышлял ни о ненависти, ни о мести… время, когда я любил!

Бельгодер опять замолчал, как будто опасаясь вызвать картины прошлого.

— Продолжай! — сказала Фауста повелительно.

— Когда-то, — заговорил Бельгодер, — я был не таким, как нынче. Не хочу сказать, что я был агнцем, но и тигром я тоже не был. Короче говоря, я себе жил, не задумываясь ни о добре, ни о зле, ни о Боге, ни о дьяволе, пока однажды не почувствовал, что влюблен… Пустяк для любого другого мужчины, но настоящий удар для меня! Я отлично осознавал, что очень уродлив. Мне столько раз говорили об этом… Я был самым сильным, самым опасным во всем таборе. Любой, кто смотрел на меня косо, мог быть уверен, что ему несдобровать. Я мечтал жить мирно, но только и делал, что дырявил чужие шкуры. Меня боялись… Мужчины и женщины — все трепетали передо мной. A я трепетал перед Магдой. Трепетал, потому что знал о своем безобразии и потому что вокруг Магды всегда крутилось пять или шесть красавчиков, самый уродливый из которых был во сто раз красивее меня.

Из груди Бельгодера вырвался хриплый вздох, и он пробормотал проклятия, которые понимал он один.

— Ни разу, — продолжал он, — я не осмелился поговорить с Магдой. Но всегда, оказавшись рядом с ней, я чувствовал, что взгляд ее черных глаз словно пронзает меня. Я видел, как она улыбается, но не знал, почему. Я не мог спать, не мог есть… И однажды вечером я собрал всех влюбленных в Магду. Когда они пришли, я послал одного из них за ней. Она явилась, и я сказал ей:

— Магда, тебе идет уже пятнадцатый год. Пора тебе выбрать себе мужчину.

Другие, поскольку тоже были влюблены в Магду и тоже торопились, закричали:

— Да, да! Пусть выберет того, кто с этого вечера будет пить из ее стакана и с этой ночи будет ее мужчиной!..

Магда с улыбкой и как будто бы наугад указала на одного из моих соперников и сказала:

— Выбираю тебя.

— Ах! Бедный Бельгодер, — насмешливо протянула Фауста.

— Да, — ответил цыган, — но слушайте дальше. Я встал перед этим человеком. Он все сразу понял и выхватил свой нож. Пятью минутами позже я повалил его и, поставив колено ему на грудь, отрезал ему уши. Он вскочил, завывая от боли. Я никогда не слышал подобного воя. Тогда Магда спокойно сказала:

— Мне не нужен мужчина без ушей.

— Что ж, выбери другого!

— Вот он! — сказала она, все с той же улыбкой указывая на второго влюбленного.

Я встал перед ним, как и перед первым. Бой начался и длился на этот раз десять минут. И когда этот человек оказался на земле, я отрезал ему нос. Этот не выл, он лежал без сознания… Разумеется, Магде не нужен был мужчина без носа, так же, как ей не был нужен одноглазый — ведь третьему я выколол правый глаз. Ну, а двое других сбежали, и Магде вовсе не захотелось выбирать себе в мужья труса. Так что я остался один.

Бельгодер издал звук, похожий на рычание, и бросил вокруг себя свирепый взгляд, как будто его давние соперники все еще были здесь, перед ним. Затем он продолжал:

— Тогда, — сказал мне Магда, — я выбираю тебя. Я выбрала тебя уже давно. Но я хотела убедиться, такой ли ты, как я думала.

В тот же вечер я женился на Магде по обычаю своего племени. Шесть лет я был счастливым человеком. Сначала у меня родилась дочь, которую назвали Флорой. Четыре года спустя у меня родилась вторая дочь, которую назвали Стеллой. Говорили, что Флора была красива, как утренний цветок, склоняющийся под тяжестью алмазной росы. А Стелла была красива, как вечерняя звезда, мерцающая в вышине среди своих подруг. Вот что говорили. Я не знал, были ли они красивы так или по-другому, но только когда я видел их, мне хотелось смеяться без всякой причины, а когда не видел, хотелось плакать. Я был сумасшедшим, как и все отцы.

— Как и все отцы! — вздрогнув, прошептала Фауста.

Без сомнения, образ принца Фарнезе промелькнул в эту минуту перед ее внутренним взором.

— Кажется, я покончил с бутылкой, — заявил Бельгодер.

Эта была уже четвертая, и цыган и глазом не успел моргнуть, как по знаку Фаусты перед ним поставили пятую.

— На седьмой и последний год моего счастья, — продолжал Бельгодер, — мы поехали в Париж, во Францию. Флоре исполнилось тогда шесть лет, а Стелле два. Мы жили очень спокойно, несмотря на презрение и ненависть парижан, пока однажды вечером не распространилось известие, будто какие-то злодеи ночью пробрались в церковь и похитили золотые вазы, служащие христианским священникам для исполнения их обрядов. Церковь называлась Сен-Эсташ. Мы жили по соседству. И так как любой бродяга или французский горожанин, какими бы злодеями они ни были, оставались при этом христианами и, следовательно, были неспособны на подобное злодеяние, то обвинили нас. Однажды утром арестовали и бросили в тюрьму пятнадцать человек из моего табора — мужчин, женщин, детей. По дороге мне удалось бежать. Но, наверное, было бы лучше, если бы меня повесили, как других. Тогда погибли пятеро мужчин и пять женщин. Среди них была и Магда. Несчастная Магда! Даже под виселицей она улыбалась своей всегдашней таинственной улыбкой.