— Я беру это на себя! — ответила герцогиня де Монпансье, и на этот раз вздрогнул даже сам Меченый.

— Еще одно, — вновь заговорил Майенн, не обращая внимания на сестру. — Предположим, что дело уже сделано. Валуа сражен, Валуа мертв, Валуа погребен. Но как будем при этом выглядеть мы, причем не только в глазах французов, но прежде всего в глазах соседей-королей?.. Они назовут нас убийцами, и будьте уверены, что Европа не позволит установить традицию, в соответствии с которой убийца восходит на трон убиенного. Так что Валуа должен убить не Гиз, а человек нам посторонний. Что вы скажете на это, матушка?

— Говори, Мария! — велела мать.

И прекрасная маленькая герцогиня, улыбающаяся фея с золотыми ножницами, встряхнув белокурыми локонами и надув розовые губки, проронила:

— Все, что сказал толстяк Майенн, истекает здравым смыслом, как он сам — жиром!

Майенн свирепо завращал глазами, поскольку его невозмутимость имела одно уязвимое место: герцог не любил,. когда насмехались над его брюхом.

— Да, мой толстячок Шарль, вы выстроили настоящую стену из превосходных доводов. Валуа и впрямь хорошо охраняют, поскольку наш дорогой и великий Генрих дал ему время создать себе армию. Нужно действовать наверняка, так как в противном случае на эшафоте, о котором вы, матушка, говорили так убедительно, что я до сих пор еще не могу совладать с дрожью, окажемся все мы. Однако же братец Шарль прав: удар должен нанести не Гиз. И я в который уже раз заявляю: исполнение плана я беру на себя!

— Объяснитесь, сестра! — воскликнул кардинал де Гиз.

— Это очень просто, — ответила Мария де Монпансье, — я знаю человека, который хочет убить Валуа! Хочет! Это значит, что все его мысли направлены на это. Его рука не ошибется. Его сердце не дрогнет.

— Так он ненавидит Валуа? — спросил Меченый.

— Он? Нет! Он просто любит! Любит женщину, которая ненавидит Валуа. Поэтому он преуспеет там, где был бы бессилен враг короля. Среди стольких рук, в которые мы могли бы вложить оружие, только его окажется верной, поскольку любовь делает его способным смотреть без страха в лицо самому Господу! Да что я говорю? Как раз Господь и вложил оружие в эту руку! Ангел Божий дал этому человеку кинжал, призванный убить Валуа!

Эти странные слова столь сильно поразили мужчин, что они казались объятыми ужасом. Одна только мать Гизов оставалась спокойной. Она произнесла:

— Продолжай, дочь моя!

— Этот человек, — по-прежнему улыбаясь продолжала Мария, — этот человек, которому Сам Господь вложил кинжал в руки, человек, который видел ангела, человек, которого пожирает огонь страсти, молится и ждет в одном монастыре. Он ждет, что к нему вновь вернется ангел и скажет: «Порази! Время пришло! Порази!»

Мария де Монпансье расхохоталась и добавила:

— К тому же, братья, у меня было достаточно времени, чтобы близко узнать этого ангела. Я могу позвать его, когда захочу. По моему знаку ангел найдет Жака Клемана, монаха-мстителя, и скажет ему: «Порази!», и Жак Клеман возьмется за кинжал.

— Жак Клеман! Монах! — глухо прошептал Генрих де Гиз. — А! Понимаю! Это тот человек, который однажды вечером, на Ситэ, в гостинице «Железный пресс»…

— Тсс, брат! — прошептала Мария, которая даже не дала себе труда покраснеть при воспоминании о той оргии. — Тсс! Не будем воскрешать эти тайны!

— И вы говорите, что этот человек готов на все?

— Священный кинжал, который доверил ему ангел, не покидает более его пояса.

— И вы говорите, что он не станет колебаться?

— Не более чем молния!

Меченый на мгновение задумался. Не то чтобы он все еще испытывал какие-то сомнения, но, может быть, он предпочел бы сделать все сам. Может быть, его гордость возмущалась при мысли, что ему будет помогать некий безвестный монах.

— Так что? — спросила Мария де Монпансье, — должна ли я призвать ангела?

— Да, — решился, наконец, Генрих де Гиз. — В конце концов, неважно, чья рука сразит его. Лишь бы оружие было смертельным!

И он вновь вернулся к своему обычному повелительному тону:

— Итак, братья мои, решено! Мы отправляемся в Шартр. И пусть с завтрашнего дня по Парижу распространится слух, что король Франции в конце концов внял мольбам… нет, повеленьям своих подданных. Он смещает д'Эпернона, принимает новых старшин, выбранных парижанами, признает Святую Лигу, обязуется вести войну с гугенотами и, наконец, обещает созыв Генеральных Штатов. Вот что нужно знать жителям Парижа. Пусть им также скажут, что Генрих Лотарингский решил отправиться в Шартр, чтобы заставить Валуа сдержать свои обещания, и что он позвал с собой верных лигистов. Их будет много, и все они въедут в Шартр, чтобы поразить воображение короля. Вы, кардинал, и вы, Майенн, собирайте свои отряды под Парижем, вы, сестра, призывайте своего ангела… А вы, матушка, молитесь Богу…

— За Генриха Лотарингского, короля Франции! — произнесла старая герцогиня, благословляя своего сына.

— Пора ужинать, — прошептал толстый Шарль, который только что посмотрел на часы и наконец-то понял, отчего так сосет у него под ложечкой.

Глава 45

ВЛЮБЛЕННЫЙ ТИГР

Было около одиннадцати вечера. Все стихло в огромном дворце Гиза.

Меченый мерил медленными, тяжелыми шагами комнату, где происходил семейный совет и было решено убить Генриха III, а также отправиться в Шартр. После ухода братьев, сестры и матери он погрузился в размышления, и вот каковы были его грустные мысли:

«Быть королем!.. Да, без сомнения, это прекрасно. Я наверняка буду королем. Матушка сказала, что мне осталось сделать лишь один шаг. Может быть. Но этот шаг уведет меня из Парижа и отдалит от маленькой цыганочки, на которую заглядывается столько дворян. Вот почему мое сердце не переполняется гордостью, когда я думаю о скором восхождении на престол, а, напротив, сжимается от тоски! Ах! Как обидно, что приближение к трону отдаляет меня от Виолетты!»

В этот поздний час подле Гиза оставались только два человека. Они стояли в углу комнаты и ждали, пока герцог позволит им удалиться. Это были Менвиль и Бюсси-Леклерк.

«Где она? — думал Генрих. — Спасенная от ужасной смерти, которая готовилась ей на Гревской площади, она теперь, без сомнения, потеряна для меня. Почему она не умерла? Я бы больше не мечтал о ней! Какая невыносимая пытка эта ревность! Когда я думаю о человеке, который принял ее в свои объятия и увез, я, тот, кто собирается стать королем, чувствую себя несчастным».

— Он думает о короне, наш король! — прошептал Бюсси-Леклерк.

— Да, но уже одиннадцать! — тихо ответил Менвиль и взглядом указал на часы, которые как раз мерно били.

— Черт! Моревер просил нас о помощи и уже наверняка ждет! Мы не можем покинуть нашего доброго приятеля в столь трудную минуту!

Бюсси-Леклерк явно насмехался, произнося это. Менвиль решительно подошел к герцогу де Гизу:

— Монсеньор…

Гиз вздрогнул. Казалось, он был удивлен, увидев своих преданных слуг.

— Я и забыл о вас, — сказал он, проводя рукой по лбу.

— Мы так и решили, — ответил Менвиль, — но не осмеливались прервать ваши… королевские мысли.

Гиз улыбнулся, и его верхняя губа искривилась, словно улыбка стоила ему усилий.

— А между тем, — продолжил Бюсси-Леклерк, — уже пробило одиннадцать. Мы просим монсеньора отпустить нас.

— Да, день выдался трудный, и вы устали.

— Устали? — переспросил Менвиль. — Мы никогда не устаем на вашей службе. Но в полночь у нас свидание…

— Любовное? Ах, как же вы счастливы, вы можете любить, кого вам заблагорассудится!

— Монсеньор, вы ошибаетесь, хотя это действительно любовное свидание, но речь идет не о нас, а о… Ах, право же, приключение столь забавно, что, несмотря на предупреждение Моревера, нужно, чтобы вы о нем узнали!

— Так речь идет о женщине? — спросил Гиз.

— Да, монсеньор, — засмеялся Бюсси-Леклерк.

— И Моревер просил вас сохранить тайну?