Обитель доминиканцев располагалась на улице Сен-Жак. Неподалеку находился Нотр-Дам-де-Шамп, за ним были разбиты великолепные сады. Место выглядело тихим и немного печальным. Здесь редко можно было встретить случайных прохожих; только монахи молчаливо скользили между деревьев и в тени домов.

Настоятеля доминиканцев звали Бургинь. Это был дородный мужчина с красным лицом. Он был чрезмерно любопытен и при этом глуп, хотя и без злобы. Он ценил достаток и упорно отстаивал интересы своего монастыря, которые, впрочем, совпадали с его собственными интересами. Бургинь был фанатичным приверженцем Гизов и Лиги, однако же в глубине души испытывал ужас перед Генрихом Валуа.

Бургинь прославился как человек, не лишенный остроумия. За несколько месяцев до дня Баррикад, когда весь Париж возмущался любимцем Генриха III герцогом д'Эперноном, который, состоя при казне, жил на широкую ногу, Бургинь встретился с вышеупомянутым герцогом и мягко упрекнул его за безрассудные траты. Д'Эпернон же ответил ему, что имеет право тратить много денег, так как потратил много крови, дабы истребить еретиков. Это были опрометчивые слова.

Бургинь ничего не ответил, но спустя несколько дней распространил в Париже брошюру, на обложке которой значилось:

«Великие дела герцога д'Эпернона против еретиков».

Тот, кто покупал сию брошюру, открыв ее, обнаруживал, что все ее листы девственно чисты. На каждой странице стояло только одно слово: «Ничего».

Настоятель доминиканцев очень смеялся над своей проделкой, а д'Эпернон чуть не лопнул от досады.

В описываемый нами вечер настоятель, удобно расположившись на подушках в просторном кресле, сложив руки на внушительных размеров животе и полуприкрыв глаза, принимал одного из монахов, который казался его полной противоположностью. Худой, изможденный, с бледным лицом, освещенным лихорадочно горящими глазами, с сурово сжатыми губами, он выглядел так, словно только что покаялся в самых страшных грехах. Он стоял, опустив голову, а Бургинь широко улыбался.

— Гм! — сказал наконец настоятель. — Сын мой, вы были неправы, решившись посетить тот вертеп, где рисковали встретить Сатану, всегда готового похитить вашу душу. И вы говорите, сын мой, что эти женщины были полураздеты? И что их бесстыдные позы пробудили в вас всех демонов сладострастия?

— Увы, ваше преподобие, это правда! — произнес монах в отчаянии.

— Вспомните: плоть слаба. Однако, брат Клеман, вы ведь сопротивлялись?

— Да, ваше преподобие.

— И победили? Вы выдержали это испытание? — прибавил настоятель с любопытством, быть может, несколько излишним.

— Только это меня и утешает, ваше преподобие. Но я мог вообще избежать соблазна…

— Вспомните также историю о чистосердечном Иосифе и развратной жене Потифара. «И обратила взоры на Иосифа жена господина его. Она схватила его за одежду его и сказала: ложись со мною. Но он, оставив одежду свою в руках ее, побежал, и выбежал вон», — так говорит Святое Писание. Все мы подвержены искушениям… Я хочу сказать, брат Клеман, что в конечном счете ваш грех — это всего лишь неосторожность.

— Ваше преподобие, вы слишком добры ко мне, — сказал Жак, кланяясь.

— Итак, воздерживайтесь в течение четырех дней от всякой пищи, кроме хлеба и воды, а по ночам читайте покаянные молитвы. Я думаю, что эти благочестивые упражнения помогут вам впредь избежать опасных искушений. Идите с миром…

Монах поклонился и вышел, сложив руки на груди и надвинув на глаза капюшон. Длинными пустынными коридорами он вернулся в свою келью. Едва он покинул настоятеля, который немедленно поднялся с кресла, как дверь кабинета открылась и вошла женщина, закутанная в темный плащ. Это была герцогиня де Монпансье.

— Вы слышали? — спросил Бургинь.

— Да, — ответила герцогиня со вздохом, — этот бедный юноша очень боится греха… Впрочем, — закончила она с улыбкой, — грех предстал перед ним не в самом страшном обличье.

— Ах, сударыня, — сказал настоятель, тоже вздохнув, — разве нечистый не искушает и мою плоть? Но приходится идти на все, — добавил он тоном, более соответствующим его сану, — чтобы спасти нашу святую Церковь!

Между тем Жак Клеман вошел в свою келью, дверь которой, согласно правилу, оставил открытой. Он встал на колени, поднял взгляд на висящее на стене распятие и начал молиться. Однако вскоре он в глубоком отчаянии опустил голову и закрыл глаза.

— Господи, прости мой грех! — прошептал он. — Даже во время молитвы перед моими глазами витает ее образ. Господи, Господи, смилуйся над Своим смиренным рабом…

Он коснулся лбом плит пола и замер.

Так он простоял до вечерней службы. Услышав колокол, созывающий на молитву, он поднялся с колен, вышел из кельи и направился в часовню.

Часовня, слабо освещенная свечами, понемногу заполнялась. Каждый монах занимал место согласно своему положению в монастырской иерархии.

— Помолимся! — воскликнул настоятель. — Братья мои, помолимся за то, чтобы план одной могущественной принцессы, благоугодный нашей Церкви, увенчался полным успехом.

Монахи зашептались, затем в часовне вновь воцарилось молчание.

— Помолимся! — снова воскликнул настоятель. — Братья мои, помолимся за спасение души нашего брата, устоявшего перед искушением. Исповедайся, брат мой!

Жак Клеман поднялся со скамьи, вышел вперед, преклонил колена и сказал:

— Братья мои, я согрешил тем, что проник в гибельное место и услаждал там свой взор нечистыми видениями.

В часовне стояла мертвая тишина. Братья пристально смотрели на Клемана. Жак задрожал. Он находил какое-то мучительное наслаждение в этой исповеди.

— Братья мои, — произнес Жак, — я согрешил тем, что созерцал непристойные картины, которые смутили мою душу.

— Помолимся! Помолимся! — призвал Бургинь.

— Братья мои, я согрешил тем, что сидел за роскошным столом и вкушал скоромную пищу — жареных кур, сладости. И самое ужасное, братья, что я не устоял перед пирогом с олениной. Каждый кусок этого пирога огнем жег мое горло…

— Помолимся! Помолимся! — проговорил Бургинь, сглотнув слюну.

Монахи, которым приходилось довольствоваться одной вареной фасолью, живо представили себе этот ароматный и сочный пирог.

— Я пил вино, — продолжал Жак Клеман. — Дьявольский напиток, обладавший необыкновенным вкусом и запахом; сладостное тепло разливалось от него по всему телу. После двенадцатого стакана, братья мои, разум мой помутился.

В этот момент настоятель, сам того не замечая, прищелкнул языком, но тотчас спохватился:

— Помолимся! Помолимся! — воскликнул он сдавленным голосом.

Жак Клеман ударил себя в грудь.

— Братья мои, — сказал он, — мне осталось признаться в самом страшном прегрешении.

В часовне вновь воцарилась напряженная тишина. Публичные исповеди смущали души монахов, но Бургинь твердо стоял на своем и не желал отказываться от этого обычая.

— В этом гибельном месте, — продолжил Жак Клеман, — я видел женщин, братья мои… но не таких женщин, каких мы видим в церкви или на улице. Это были настоящие исчадия ада; их лица были скрыты под масками, зато тела — едва прикрыты одеждой, братья мои.

Монахи затаили дыхание.

— Одна из этих богомерзких женщин, — продолжал кающийся грешник, — обняла меня и начала ласкать, но я удержался на краю пропасти, я смог устоять, братья мои!

— Помолимся! Помолимся! Помолимся! — вскричал настоятель, бросая растерянный взгляд на налившиеся кровью лица монахов.

Бургинь даже возвысил голос, дабы помочь братии спасти душу от гибели.

— Каждый из вас этой ночью пусть семь раз прочтет «Отче наш» и один раз — покаянный псалом. Ради этого, братья мои, вы будете освобождены от ночных бдений. Итак, ступайте каждый в свою келью! Что касается брата Клемана, то мы ему уже назначили наказание. Завтра он вновь покается, а пока мы разрешаем ему остаться в одиночестве в часовне, чтобы как следует подумать о совершенном грехе и молить Господа нашего о прощении.