Тюремщик поднялся на следующий этаж и открыл дверь. Пардальян и Карл вошли, прочие остались ждать на лестнице. При свете своего фонаря Пардальян разглядел забившееся в угол несчастное существо, убогое на вид, облаченное в мерзкие отрепья, с нечесаными волосами, с длинной седой бородой, с потухшим взглядом. Узник дрожал.
— Кто вы? — спросил Пардальян, наклоняясь.
— Вы разве не знаете? Я номер одиннадцатый, — ответил он.
— Ваше имя? — вновь тихо спросил Пардальян.
— Мое имя?.. Я уже не помню…
Пардальян вздрогнул.
— Так вы уже давно находитесь в этой башне?
— Десять лет, двадцать лет… я потерял счет. Король Карл IX велел меня арестовать в день своего восшествия на престол, меня и четверых моих друзей, за то, что мы распевали веселую песенку, высмеивавшую его…
— Где ваши друзья?
— Умерли, — глухо произнес несчастный.
Шевалье покачал головой и пробормотал несколько слов, которые никто не расслышал. Узник, натянув лоскут ткани на плечи, вновь принял угрюмый и безразличный вид. Должно быть, ему уже много раз наносили подобные визиты, и он более не придавал им значения.
— Друг мой, идемте, вы свободны, — сказал Пардальян.
— А? Что? Что вы там пропели?..
— Конец вашей песенки, — ответил Пардальян, улыбаясь. — Говорю вам: идемте, вы свободны.
Человек разразился хохотом, а затем внезапно расплакался. Он едва понимал, что происходит, и начал произносить нелепую длинную речь, в которой старался описать все свои страдания. Но увидев, что его посетители уходят, предварительно сделав ему знак следовать за ними, он торопливо закутался в рваное покрывало и пошел вон из камеры, ошалевший от радости и изумления.
В этот момент Пардальян уже входил в помещение напротив. Там тоже находился какой-то старик, но этот человек был прилично одет, черты его лица были отмечены умом и благородством; он работал при свете небольшой лампы над рисунками и планами, которые набрасывал на кусках картона. При виде ночных посетителей он поднялся, поклонился и сказал:
— Добро пожаловать в жилище, которое великая Екатерина соблаговолила подарить Бернару Палисси…
— Господин Палисси! — прошептал Пардальян.
Это действительно был он, прославленный художник, заключенный в Бастилию за то, что перестал нравиться Екатерине Медичи.
— Сударь, — вновь заговорил Бернар Палисси, — бываете ли вы при дворе? Не возьмете ли на себя труд передать Ее Величеству памятную записку, в которой я объясняю, что нуждаюсь в циркуле и карандашах? Мне уже предоставили лампу, но я вынужден беречь масло. Я там это тоже объясняю…
— Я очень сожалею, но не смогу взять на себя заботу о вашем прошении, — сказал Пардальян тихим голосом, желая скрыть волнение. — Идемте, вы свободны.
Пардальян вышел, а изумленный художник какое-то мгновение оставался неподвижен. Затем он дрожащими руками торопливо собрал свои эскизы и, зажав их подмышкой, как драгоценность, присоединился к другим заключенным… вернее, к другим освобожденным.
— Кто этот человек? — спросил он у старика в лохмотьях, указывая на Пардальяна.
Несчастный старик покачал головой и ответил с каким-то страстным почтением:
— Я не знаю его имени. Этот человек говорит: «Вы свободны!..»
И они пошли следом за остальными. На третьем этаже Комтуа открыл дверь, издав тяжкий вздох тюремщика, который занят противоестественным делом — освобождает своих заключенных. Пардальян нашел за дверью троих, которые, заслышав шум шагов, внимали им с тоскливым беспокойством. Это были три гугенота, которые в скором времени должны были быть подвергнуты пытке, а затем повешены. Несчастные, увидев всех этих людей, вообразили, что настал их последний час, и с отчаянной силой запели псалом. — Вы допоете его завтра, — закричал Пардальян. — Идемте, господа, ваши «Аллилуйя» сейчас не ко времени. Следуйте за мной… Вы свободны.
Трое фанатиков немедленно умолкли и с ужасом посмотрели на окровавленного человека в изорванной одежде, который указывал им на широко открытую дверь. Пардальян вышел из камеры, за ним последовал Комтуа, давившийся глухими проклятиями.
Когда гугеноты увидели, что эти люди, столь похожие на них, истощенные, с той особой бледностью, которую придает пребывание в камере, одни — в лохмотьях, другие — в рубищах заключенных, как и они сами, — вновь двинулись в путь, их охватила нервная дрожь.
Приговоренные бросились следом за всеми, онемев от огромной радости, которую можно сравнить лишь со счастьем заживо погребенных, когда их вызволяют из могилы.
Пардальян первым спускался по темной лестнице Северной башни, держа в руке фонарь. За ним шел Карл Ангулемский, трепетавший от волнения. Затем брел тюремщик Комтуа, устремивший на Пардальяна взор, полный растерянности; за ним следовали восемь узников: слышалось их глухое бормотание, всхлипы, приглушенные восклицания. Несчастным казалось, что они видят фантастический сон…
В маленьком дворике Пардальян внезапно остановился. Вдалеке, за решеткой, о которой мы уже упоминали, он увидел свет от фонаря, похожего на его собственный. В неясном свете этого приближающегося фонаря двигалась дюжина теней.
— Трехчасовой дозор! — раздался голос позади Пардальяна.
Он обернулся и увидел, что это сказал Комтуа. В то же мгновение он понял, что тюремщик сейчас закричит, позовет на помощь…
— Тревога! — заорал Комтуа, — ко мне! Ко… — Он не успел закончить фразу. Пардальян поднял кулак, похожий на кувалду, и обрушил его на висок тюремщика. Комтуа мешком повалился на землю, изо рта и носа у него хлестала кровь; он был неподвижен. Все это произошло в течение одной секунды.
Дозорные услышали тревожный крик и побежали на него… Снизу, изнутри башни, доносились глухие удары, это буянил запертый там Бюсси-Леклерк.
Восемь заключенных, дрожащие, находившиеся в полубреду, перепуганные происходящим, испустили страшный вопль. Шалабр, Сен-Малин, Монсери и Карл Ангулемский вскинули аркебузы и прицелились.
Дозор, состоявший из двенадцати солдат и офицера, ворвался во двор с криком:
— Мы здесь! Что случилось?..
— Огонь! — скомандовал Пардальян.
Как только раздались выстрелы из аркебуз, он бросился с кинжалом в руке к решетке и закрыл ее. Во мгле узкого двора завязалась невиданная рукопашная схватка. Кругом метались тени, слышались громкие стоны, рев, божба, проклятия, вздохи, звон алебард. Резкий блеск стальных клинков, освещенные фонарями искаженные лица… Яростная драка оборванных пленников со стражниками продолжалась не более минуты и внезапно прекратилась…
Дело в том, что Пардальян сразу разглядел офицера. Он бросился на него, вырвал шпагу, схватил за горло и, зажав его в углу двора, сказал:
— Сударь, нас тридцать человек, а вас — дюжина. Велите своим людям сдаваться, или я вас убью.
Офицер, придя в полную растерянность от изумления, окинул взглядом поле битвы. Понял он или нет, что происходило?.. Неизвестно. Он почувствовал, как острие его собственной шпаги вонзается ему в горло, и этого оказалось достаточно.
— Сложить оружие! — завопил он яростным от страха голосом.
Гвардейцы послушно побросали свои алебарды.
— Сюда! — приказал Пардальян.
Все те, кто остались в живых и были способны передвигаться, подчинились этому властному голосу. Узники, расхватав алебарды, живо подталкивали стражников в спины. Это был поистине захватывающий спектакль: один за другим, начиная с офицера и кончая последним гвардейцем, дозорные входили в башню!.. Когда они все оказались внутри, Пардальян спокойно запер за ними дверь и сказал:
— Теперь у нас всех есть оружие!
На площадке двора были распростерты три-четыре тела. Пардальян заметил, что все они были в униформе, а на камзолах из буйволовой кожи виднелись Лотарингские кресты. Он открыл решетку, которую запер, чтобы отрезать гвардейцам всякий путь к отступлению. И, дав знак своему войску следовать за ним, бросился под высокие своды широкого перехода, пройдя по которому, он оказался в соседнем дворе. Там царили тишина и спокойствие.
