— Да здравствует король!
— Да здравствует новый король Франции!
Дворяне, находившиеся на помосте, секунду колебались, устремив взгляды на Гиза, а затем, поддавшись общему порыву и раскрыв свои тайные помысли, разом прогремели:
— Да здравствует король!
— Да здравствует король! Да здравствует король! — повторяла толпа — воодушевленная, неистовая, безумная.
Паж наклонился над спинкой кресла, и пока Гиз бормотал что-то невнятное, прошептал:
— Король Парижа, вот случай стать королем Франции!
Услышав этот взволнованный голос, герцог стремительно обернулся:
— Вы, сударыня?! Вы, принцесса Фауста?! Здесь! В этом костюме!
— Я нахожусь там же, где и вы. И неважно, какой на мне костюм, если он с вашим гербом. Герцог, действуйте сегодня же! Эти люди готовы сейчас же внести вас на своих плечах в Лувр, если вы того пожелаете!
— Принцесса! — растерянно пробормотал герцог.
— Да здравствует король! Да здравствует король! — словно громовые раскаты, раздавался рев народа.
— Нет, не принцесса, — сказала Фауста, которую обличье пажа принуждало стоять неподвижно, тогда как герцог повернулся к парижанам, приветствуя их. — В эту торжественную минуту с вами говорит не принцесса Фауста, а избранница секретного конклава! Творец того дела, которое предал Сикст V! Та, что говорит от имени Бога! Герцог, король, прислушайтесь к гласу Божьему!
— Да здравствует король! Да здравствует король! — неистовствовала разбушевавшаяся толпа, бурля возле помоста, словно грозное море.
— Слушайтесь приказа Небес, — продолжала Фауста жестко и страстно. — Все готово, герцог! Лионский архиепископ и ваш брат кардинал сейчас в Нотр-Дам. Майенн в Лувре. Бриссак и преданные ему шесть тысяч воинов ждут. Герцог, после казни, которая воодушевит ваш народ, идите на Нотр-Дам, и через час вы станете истинным королем Франции!
— Хорошо! Пусть так! — проговорил, задыхаясь, возбужденный герцог.
— Потом вы двинетесь на Лувр, герцог! И нынче же вечером, король Франции, вы ляжете в кровать Генриха Валуа!..
— Да, да! — повторял герцог, который встал, приветствуя толпу, будто, наконец, принял это королевство из рук своих подданных.
На помосте и на ревущей площади все голоса слились в одном страстном вопле, и тысячи рук исступленно размахивали шляпами и шарфами, и из всех окон дождем сыпались цветы.
— Да здравствует король! Да здравствует король!..
Фауста подняла к небу сверкающие глаза, как будто призывая его в свидетели грядущих великих событий. В эту минуту угрожающий гул послышался со стороны улицы Сен-Антуан.
— Вот они! Вот они!
Крики, требующие смерти, смешались с возгласами во славу короля.
— Да здравствует король!.. Смерть гугенотам!..
— Да здравствует опора церкви!.. Смерть еретикам!..
Две приговоренные появились на площади, и их встретили диким, заставляющим содрогнуться, всепоглощающим роем. Каждую из них окружало по десятку лучников. Та, что звалась Мадлен Фурко, шла первой, а в пятидесяти шагах позади нее — та, что звалась Жанной Фурко. Два отряда были разделены широкой рекой людей.
Гиз только что снова занял свое место в кресле. За ним, чуть наклонившись вперед, стояла Фауста, похожая в эту минуту на ангела смерти. Глаза Гиза, глаза всех дворян на помосте, глаза толпы были прикованы к Мадлен Фурко, которая первой входила на площадь.
— Красивая девушка! — сказал Гиз.
Вокруг засмеялись. Она действительно была красива — с длинными черными волосами и смуглой золотисто-матовой кожей, словно у цыганки. Ее внешность окончательно ожесточила толпу.
— Смерть! Смерть! На виселицу! На костер!
Зловещий гул все усиливался, становился поистине невыносимым. Мадлен подошла к предназначенному ей костру… Мадлен? Нет, Флора, старшая дочь Бельгодера…
Она бросила вокруг себя угасающий взгляд, исполненный величественной тоски смерти. В то же мгновение она была схвачена двумя помощниками палача, и ее, едва живую, поволокли к виселице, накинули ей на шею петлю — и раздался бешеный вопль: Мадлен Фурко, одетая в длинное белое рубище, повисла на веревке… В ту же секунду десять, двадцать, пятьдесят одержимых кинулись к костру и, вырывая факелы из слишком медлительных рук палачей, принялись бросать их на хворост.
Белый дым повалил столбом, поднимаясь прямо к небу, и почти сразу же алые языки пламени разорвали дымовую завесу. Рубище загорелось и упало, так как держалось на одной лишь бечевке; тело Мадлен явилось в жалком бесстыдстве своей наготы, сотворенной пламенем, одетое лишь этими красными языками, которые лизали его…
Гиз смотрел на покойницу и повторял:
— Красивая девушка, удивительно красивая!
Последнее слово застряло у него в горле. Его лицо сделалось мертвенно бледным, как будто его сразила внезапная болезнь. Его рот раскрылся, чтобы испустить крик ужаса, но оттуда не вылетело ни звука. Его выпученные глаза были прикованы ко второй приговоренной, которую тащили к другому костру.
— Другую! — выла толпа.
И Гиз видел эту другую! Обезумевший, остолбеневший от ужаса герцог узнал ее! Эта другая, тоже одетая в длинное белое рубище, была той, что неотступно являлась ему во сне, той, чей образ жил в нем, той, кого он страстно любил… это была Виолетта!
В белом одеянии, в ореоле золотистых волос, она шла, не понимая, быть может, того, что происходит, и ее голубые, почти фиалковые глаза с тихим удивлением взирали на воющую толпу. Вдруг она увидела виселицу! Увидела костер! Тело Мадлен, корчившееся в огне. Она вся напряглась и в невыразимом ужасе попятилась.
Из груди Гиза с хрипом вырвался воздух. Каким образом Виолетта оказалась там, у костра, вместо Жанны Фурко? Он не задавался этим вопросом. Он более не жил. У него была одна мысль: спасти ее! Спасти любой ценой! Он уже привстал с кресла, готовый отдать приказ
— Что вы намереваетесь делать? — раздался у него в ухом знакомый голос.
Гиз с безумным видом повернулся в Фаусте и, неспособный вымолвить ни слова, указал на Виолетту.
— Я знаю! — с ужасающей холодностью произнесла Фауста. — Она приговорена, нужно, чтобы она умерла!
— Нет, нет, — бормотал Гиз.
— Что ж, спасайте ее, если можете! Безумец! Неужели вы не понимаете, что народная любовь к вам немедленно превратится в ненависть? Что если вы отнимете у них одну из Фурко, то вы не будете больше сыном Давида, опорой церкви, а станете самым главным еретиком! И вас отнесут не в Лувр, а к Сене, чтобы утопить там… Что ж, вставайте, отдавайте приказ, который спасет приговоренную, и вы увидите, что ответит вам Париж.
Гиз молча рухнул на кресло. Он боялся за свою корону, за свою жизнь! Бледный, трясущийся, он только и смог, что прошептать, опустив голову:
— О! Это ужасно! Я не могу смотреть!
И закрыл глаза.
Фауста отошла на два шага, лицо ее осветилось зловещей улыбкой, и она тихо проговорила:
— Я победила!
В эту секунду толпа разразилась криками «Виват!» и неистовыми аплодисментами. Группа людей, видимо, сгорающих от нетерпения сжечь и вторую сестру Фурко, набросилась на охранников, которые вели Виолетту. Фауста вскрикнула от отчаянья…
Во главе этой группы был человек, которого она узнала: низко наклонив голову, он, словно нож в масло, врезался в толпу, добрался до Виолетты и схватил ее. Этим человеком был Пардальян!
Шевалье де Пардальян и сын Карла IX в сопровождении Пикуика покинули гостиницу «У ворожеи». Что же касается Кроасса, то он от этой подозрительной вылазки не ждал ничего хорошего и, верный привычке соблюдать осторожность, просто-напросто закрылся в комнате шевалье со словами:
— Если случится драться, то уж лучше здесь. Я, например, предпочитаю сражаться в одиночку с тех пор, как открыл в себе такое качество, как храбрость.
— Дорогой друг, — говорил Карл, еле поспевая за Пардальяном, — я чувствую себя возрожденным, потому что она жива. Но где она? Ах, чтобы завоевать ее, я готов биться со всем Парижем!
— Тем лучше, монсеньор, тем лучше, — ответил Пардальян серьезно. — Не знаю, может быть, мой инстинкт меня и обманывает, но мне кажется, что я чувствую запах битвы. У меня мурашки по телу бегают, что бывает всякий раз, когда предстоит рукопашная.
