Пройдя чуть дальше, увидели в свете факелов растерзанного марга – кучу мяса и костей под залитым кровью стволом.

– Свои добили, – с отвращением сказал Гусев. – Жрали прямо на ходу… Ур-роды!

Место нападения осталось далеко позади, пропали лужи и мшистые болотные кочки, и все труднее было различить следы мохнатых тварей на редеющей траве, которую постепенно сменял пружинящий под ногами сухой серый мох. Факелы горели уже не так ярко, начали потрескивать и коптить, а в черном кебе не было видно ни лун, ни звезд – его по-прежнему затягивали тучи. Все реже попадались на глаза клочья бурой шерсти, и каждый из четверки преследователей понимал, что шансов отыскать хоть кого-то из попавших в лапы лесных монстров, а тем более – отыскать живым практически нет…

Но они продолжали погоню в чужом ночном лесу, потому что никто из них не желал первым сказать: «Поворачиваем назад, наши поиски бесполезны…»

Размашисто шагающий во главе группы Гусев резко остановился, и Сергей чуть не налетел на него. Аллан Маккойнт, с каким-то горловым звуком, похожим то ли на хрип, то ли на рычание, шагнул вперед, опуская факел, чтобы лучше рассмотреть то, что лежало на упругом ковре из мха, на котором не оставалось следов.

Разорванный буквально в клочья оранжевый комбинезон. Окровавленный оранжевый комбинезон с прилипшими прядями длинных светлых, испачканных кровью волос. Волос Элис…

Крови было много. Очень много…

Аллан Маккойнт рухнул на колени, отшвырнув в сторону горящий факел, выронил из руки пистолет и вцепился в эти страшные лохмотья. Трое бойцов окружили его. Они молчали – потому что все было понятно и без слов.

– Элси… – сдавленно произнес командир «Арго». – Эл… – у него перехватило горло.

Вокруг внезапно начало светлеть, и раздался в ночной тишине непонятный зловещий треск – и начал множиться, нарастать, набирать силу.

– Факел! – крикнул Саня Веремеев.

Пламя с брошенного Алланом Маккойнтом факела переметнулось на сухой мох и помчалось по нему, расширяя огненный круг, с такой скоростью, с какой горит подожженный мальчишками тополиный пух, сбившийся у дорожных бордюров. Огонь бросился прямо в лицо Маккойнту, заставив его сначала отшатнуться, а потом вскочить на ноги, огонь почти мгновенно подобрался к бойцам и принялся жадно лизать их ботинки.

– Тушить! – крикнул Сергей, отпрыгивая назад.

– Сдурел? Чем тушить? – Гусев отступал, с силой топая подошвами по земле, чтобы сбить пламя. – Уходим – или сгорим на хрен!

– Элис! – Аллан Маккойнт, прикрывая лицо рукой, сделал шаг навстречу огню, подобрал пистолет и намерен был идти дальше, но Саня Веремеев схватил его за руку и потянул назад, за собой.

– Нет уже Элис, командир! – крикнул он. – Ты же сам знаешь, что нет. Серый, тащим его!

Пламя уже перекинулось на ветки, быстро распространяясь во все стороны, едкий дым щипал глаза, забивался в легкие. Подхватив под руки упирающегося Аллана Маккойнта, Саня и Сергей бросились вслед за Гусевым. Лесной пожар быстро набирал силу, все вокруг наполнилось треском, жаром и дымом.

– Быстрее, быстрее! – торопил Гусев. – Сгорим заживо! – Он, размахнувшись, с остервенением запустил своим факелом в извивающиеся языки пламени. – Чтоб эти твари все здесь погорели!

Аллан Маккойнт почувствовал, как начали тлеть волосы на затылке – и перестал упираться. Он не хуже других понимал, что Элис Рут больше нет…

Подгоняемые лесным пожаром, четверо иномирян пустились в обратный путь. Пламя рвалось в небеса, и пополз над лесом густой сизый дым, и в горячем воздухе стоял неумолчный треск погибающих деревьев.

– Чтоб оно все сгорело! Ко всем чертям собачьим! – бормотал на ходу Гусев.

Саня Веремеев кашлял, Аллан Маккойнт тяжело дышал. Сергей бросил свой уже догоревший факел и тоже закашлялся.

Они старались оторваться от преследующего их огня – и это им удалось.

Они шагали назад, к болоту, и Сергея не оставляло странное ощущение чужого взгляда… будто кто-то наблюдал за ними с ночного неба…

Почти не сомкнув глаз за всю ночь, Виктор Павлович Самопалов все-таки нашел в себе силы встать утром с постели и, приняв контрастный душ, начать собираться на работу. С женой он ничем не делился, а она, хоть и видела, что с мужем что-то не в порядке, вопросов не задавала: за годы совместной жизни она безошибочно научилась определять, когда можно и нужно проявить участие, а когда лучше просто молчать, делая вид, что ничего не замечаешь. Впрочем, погруженный в свои раздумья Виктор Павлович даже не осознавал, что в квартире, кроме него, есть кто-то еще.

Хоровод одних и тех же мыслей кружил и кружил у него в голове – и когда он стоял в очереди на АЗС, и когда ехал на работу. Еще бессонной ночью у него обрисовалось несколько вариантов полной нейтрализации Ковалева (этим эвфемизмом доктор Самопалов мысленно заменял другое, гораздо более точное определение тех действий, которые он собирался предпринять) – причем вариантов, не грозящих разоблачением… Но одно дело – представить это в воображении, и совсем другое – самым реальным образом прервать чужую жизнь, присвоив без всякого на то разрешения прерогативы Господа Бога. Виктор Павлович мьсленно метался между этими бесчисленными «я должен», «смогу ли я?», «разве я вправе?», «это необходимо для всеобщего равновесия» – и приехал в клинику с головной болью, так окончательно ничего и не решив.

Облачившись в кабинете в рабочий халат, он немного посидел за своим столом, отрешенно глядя на аккуратно разложенные бумаги и перекатывая из стороны в сторону шариковую ручку, и наконец, все так же терзаясь сомнениями, отправился к боксу, в котором, как в коконе, лежал изъятый из пространства и времени Демиург-Ковалев. («Или – Демиург Ковалев?» – в который уже раз промелькнуло на задворках сознания).

Три надежных преграды, три твердыни стояли на пути к осуществлению задуманного: собственные моральные принципы, которые схожи по сути своей у всех нормальных людей; шестая заповедь Ветхого Завета; клятва Гиппократа.

Это – на одной чаше весов.

Другую чашу тянула вниз угроза ухудшения реальности, окружающей действительности. Действительности, которая и так была не весьма привлекательной.

Виктор Павлович шел по коридору, и в сознании его словно бы покачивались, до поры до времени неизменно возвращаясь к зыбкому равновесию, эти незримые чаши незримых весов…

В нише возле боксов, уставленной большими вазонами со всякой декоративной зеленью, торопливо писала что-то за столом медсестра Юлечка Нестеренко; перед ней полукругом были разложены пять-шесть раскрытых книг с торчащими то тут, то там бумажками-закладками. Все в отделении знали, что Юлечка заочно учится в местном филиале Академии управления персоналом и имеет твердое намерение стать организатором международного туризма. Хорошенькое личико ее вспыхнуло, когда Виктор Павлович появился перед ней, неслышно подойдя по ковровой дорожке, и она сделала судорожное движение, словно собираясь спрятать написанное под стол – но тут же вскочила и торопливо поздоровалась.

– Здравствуйте, Юлечка, – рассеянно кивнул в ответ доктор Самопалов.

– Что Ковалев?

– Нормально… – пролепетала Юлечка. – То есть… В общем, все уколы я… вот, по журналу!

Юлечка принялась поспешно извлекать из-под книг журнал назначений, но Виктор Павлович, еще раз кивнув, уже повернулся к ней спиной и, вынимая из кармана халата съемную дверную ручку, направился к боксу Ковалева. Незримые чаши весов продолжали неуверенно покачиваться, вновь и вновь возвращаясь к равновесию. Доктор Самопалов не решался присваивать себе функции Господа Бога.

Заглянув в дверное окошко, Виктор Павлович на некоторое время замер, пораженный увиденным, затем попятился от двери и повернул голову к нише медсестры – Юлечка вышла оттуда, вероятно, сразу же после того, как он направился к боксу Ковалева, и теперь стояла посреди коридора и недоуменно смотрела на него.