– Сук проклятый, – вздохнул один из ганцев, – переехал мне ногу. Злой дух. – И как же вы обходитесь?

– Да в бутылки ссым, босс, – ответил Кваме. – Срать совсем не дает.

– Но это же варварство! – Моррис обернулся к Форбсу. – Господи, и вы об этом знали?

– Я полагал… – неопределенно буркнул старик. Со следами томата на лиловом шелковом галстуке он выглядел неожиданно фривольно. – Volenti non fit iniuria,[11] если вы понимаете, что я имею в виду.

Моррис не понял, но не стал уточнять. Он был вне себя от ярости. Жар кипел в теле. Так этот недоносок опозорил его перед людьми, а он и не догадывался! Сердце бешено колотилось где-то у самого горла, словно собираясь выскочить наружу. Встав из-за стола, он сбежал к машине и сломя голову помчался сквозь туман – заявить Бобо, что он, Моррис, будет собственноручно чистить сортиры, если понадобится, но расистским выходкам нужно положить конец. Это вопрос элементарного чувства товарищества, азы современной цивилизованности. Когда же Бобо объяснил, что несколько дневных рабочих приходили к нему жаловаться, отказываясь делить клозет с шайкой грязных эмигрантов, Моррис отправился в разливочный цех и по очереди побеседовал по душам с каждым прямо на его месте, под грохот машин. Расисты в полном составе оказались четырьмя женщинами в возрасте, хромым мужичком-наладчиком, – монголоидом дебильного вида, подростком в кресле-каталке и пятеркой девиц не старше шестнадцати, хихикающих в унисон.

В отупляющих винных испарениях бутылки одна за другой прыгали на конвейер, дешевые пластмассовые пробки ритмично прихлопывались к горлышкам. Моррису пришлось кричать, чтобы его расслышали и устыдились. Разве они не помнят, что один из трех волхвов был чернокожим? Тем не менее Христос принял его дары. И не учил ли Он преломлять Павла хлеб с язычниками? Все войдут в Царство Небесное – и белые, и черные, и красные, и желтые. В ушах его звучал голос матери. – Она разучивала с ним псалмы для воскресной школы, а папаша был поганым расистом. Возмущенный разум клокотал. Не сомневайтесь, африканцы не хуже вас умеют ходить в унитаз и заботиться о чистоте сиденья. Они не животные, а люди.

– И не забывайте, ваша собственная работа, – обиженно выкрикнул он, решив наказать недостойных, – во многом зависит от средств, которые зарабатывает для нас с вами своим трудом ночная смена. Времена пошли тяжелые, фирмы разоряются одна за другой, так что не стоит расслабляться!

Затем, спеша заручиться одобрением Мими, Моррис кинулся к машине – поговорить по телефону. Она, конечно, будет согласна. Пускай он иногда вел себя чудовищно, возможно, нарушал приличия и грешил дурным вкусом, порой бывал даже груб и уж точно – неотесан… но никогда, никогда не опускался до подобного свинства!

Он излил в трубку всю душу. Массимина, как всегда, отмалчивалась, но это его не обескуражило. Моррис чувствовал: придет время, и она выскажет все. Он не из тех, кто забывает о чувствах, если сразу не получит ответа.

Вернувшись на Вилла-Каритас («Домом Милосердия» окрестил Форбс их резиденцию), Моррис застал там пузатого типа лет шестидесяти в потрепанной охотничьей куртке и гетрах. Каменщик, он же плотник и водопроводчик, вскрывал киркой плиты на террасе. Скребя седую щетину на угловатой макушке, он заявил, что припоминает с точностью до метра-двух, где помещался отстойник, но отчего тот мог засориться, понятия не имеет. Дом большой, и система канализации рассчитана на семью из десяти-двенадцати человек.

Став в круг, все наблюдали, как мастер, сопя и ворча, взламывает пол. Тараканы разбегались по сторонам, словно мирное население под обстрелом – на фотографии, сделанной с воздуха. Наконец выглянула верхушка бетонного резервуара. Кваме с одним из земляков помог итальянцу поддеть и сдвинуть в сторону массивную деревянную крышку. Вместе с девятым валом умопомрачительного смрада в круглом отверстии показалось нечто загадочное. На бурой поверхности нечистот, поблескивая как жевательная резинка, бугрились десятки раздутых розоватых пузырей. Все разом уставились на странную пену. Азедин и Фарук обменялись многозначительными взглядами, юный Рамиз дико расхохотался. Но каменщик сердито замотал головой:

– Нельзя бросать гондоны в – сортир. Va bene! – Он укоризненно посмотрел вверх, на двух чернокожих, словно лишь те могли быть виновны в таком разврате и вандализме. – Только не в туалет! – повторил каменщик, повышая голос, будто надеясь вбить в головы чужаков – яростную итальянскую скороговорку. – Резинкам не место в сортире!

– Охренительно! – коротко и ясно высказалась Паола, когда услышала от Морриса эту историю и отсмеялась. – Наши деревенское старичье такое богомольное. Дед, небось, до сих пор крестится, как вспомнит эту жуть.

А ее эта жуть явно заводила. Моррис вспомнил полуобморочный восторг на лице Паолы, когда он позвал Кваме помочь тащить по лестнице новое приобретение, довольно симпатичный буфет восемнадцатого века.

– Bel ragazzo, – мечтательно произнесла она, – bello grande. Славный парниша, и такой большой.

Они сидели у телевизора. Лира стремительно падала, государственный долг цвел и колосился. На юге страны мелкого политика в обезглавили в мясной лавке, а на севере арестовали крупного политика. Диктор принялся зачитывать фамилии арбитров, назначенных на воскресные матчи высшей лиги. В ряде случаев выбор определенно оставлял желать лучшего. Но Моррис не прислушивался, продолжая переживать девальвацию и долги. Может, стоит поскорей перевести свои накопления в немецкие марки?

– Ну так что? – спросила Паола. – Кто-нибудь раскололся?

– Ты о чем?

– О презервативах.

– А… Нет, я не собираюсь вмешиваться в их интимную жизнь.

Она обняла мужа, чмокнула в гладкую щеку:

– Обожаю, как ты умеешь загнуть, Мо.

Моррис раздражен. Отрешенно глядя на рекламу городского торговца амулетами (чего только люди не выдумают), он порадовался вслух, что эмигранты так быстро сумели найти себе местных девушек, и те к ним привязались, не оттолкнули, не то что заводская свора уродов и тупиц. Новое поколение, как ему кажется, выбирает терпимость; многие молодые, похоже, даже приветствуют смешение рас…

– Мо!

– Что?

– Да кончай же придуриваться!

Он аж поперхнулся.

– Мо, этим бродягам никогда не найти подружек в такой дыре, как Квинто. Ни одна из здешних девок – под страхом смерти не дотронется – даже до итальянца с юга, а о черножопых и говорить нечего.

Моррис недоуменно посмотрел на жену. В ее лице, освещенном тусклым мерцанием экрана, ему почудилось что-то непонятное, возбуждающее и отталкивающее одновременно.

– Да они трахают друг друга, Мо. Я-то думала, ты понял. Меня одно только удивляет: что у них хватило ума на презервативы.

Видя его негодование, Паола не нашла ничего лучшего, как истерически расхохотаться – разумеется, над ним же. И тут, в довершение ко всему, по телевизору пустили порнуху – стрип-шоу с глубоко неоригинальным названием «Глубокая глотка». Голая девица, развалившись на ярко-красном диванчике, натирала соски собственной слюной. Моррис вскочил. – Эй, Мо, давай посмотрим, а после сравним впечатления.

Но он раздраженно буркнул, что не собирается убивать вечера на подобную муть, а лучше почитает. И отправился в постель с «Божественной комедией», которую настоятельно рекомендовал Форбс. Чтение продвигалось тяжело, но без этого нечего было и думать о том, чтобы приобщиться к итальянской культуре. Час спустя, когда он отложил книгу и закрыл глаза, глоточные мелодии по-прежнему нагло обрушивались на него, пробиваясь сквозь хилую звукоизоляцию. Моррис еще успел подумать, какую кару изобрел бы великий Данте для таких людишек, как Паола и Бобо, и… но блаженный сон уже распахивал перед ним объятия. Конечно, Мими явилась ему в образе Беатриче, со своей молочно-белой кожей в россыпи мелких веснушек…

И конечно же, его мальчики не могли заниматься этим друг с другом.