– Ну да, – вздохнул он. И затем, поддаваясь внезапному желанию завоевывать доверие, предлагая дружбу (почему бы им не подружиться, ведь не чужие, в конце концов), Моррис вдохновенно – благо, настал один из тех моментов, когда он любил воображать себя избранником фортуны, с наивной щедростью рассыпающим окрест блестки гения, – стал расписывать свои планы.

Дескать, ты же знаешь, Бобо, сколько иностранцев-нелегалов шляется по городу. Готовых взяться за любую, самую паршивую, самую низкооплачиваемую работу, да? Притом далеко не все они какая-нибудь немытая шантрапа, скажем, сенегальцы – вообще полный блеск, наверняка у себя дома были средним классом. Честные, работящие ребята, голова соображает как надо. И вот, если мы наймем потихоньку десяток-другой таких типов на подхват, разливать по бутылкам и паковать в ящики, а бурды можно прикупить у кого угодно – смотри, ведь вся страна по горло в вине, которое пить некому, – тогда я точно смогу размещать заказы на британском рынке. Там людям совершенно без разницы, что они пили вчера, чем зальют глаза завтра, понимаешь, о чем я толкую? А если кто пронюхает, не беда – эмигранты как появятся, так и исчезнут, попросту растворятся в воздухе.

Но ровно посередине своего спича он осознал: Цыплак уверен, что его хотят разыграть или попросту надуть. На лоснящемся от угрей мальчишеском лице любопытство мешалось с подозрением.

– Ты же их видел на улицах? – спросил Моррис, переведя дух.

– Ну да, certo. Пристают то с зажигалками, то с пиратскими кассетами, то еще какую дурь пытаются впарить.

– Так вот, я думаю, мы должны им помочь, – внушительно подытожил Моррис. И добавил, со всей нелицеприятностью намекая на их первую встречу, когда Мими привела его в дом Тревизанов как будущего жениха: – Видишь ли, я и сам здесь чужой. Уж я-то знаю, каково оно, когда местные вечно в чем-нибудь тебя подозревают.

Он, не отрываясь, смотрел в рыбьи глаза богатенького отпрыска. Взгляд этот, как следовало уяснить Бобо, был полон неприкрытого вызова.

Синьора Тревизан сидела в инвалидном кресле на колесах. Уголок рта у нее непрерывно подергивался. Этот тик раздражал Морриса. Вдобавок мучила проблема: за что взяться ему? Нести увесистый венок или катить кресло? Но тогда могут подумать, что цветы покупал не он, а Паола. Людской невнимательности, как известно, нет предела. Иногда это может оказаться даже полезно, чаще – совсем наоборот.

Туман сгустился и перешел в дождь; кладбищенская автостоянка была забита. Антонелла бездарно копошилась, пытаясь снять кресло с тормоза; проклятую колодку заело. И Бобо, похоже, никак не мог выудить пульт управления от своей «ауди-100» из карманов модельного пальто. Тут Морриса озарило: шагнув вперед, он спросил:

– Позвольте? – и водрузил венок на колени синьоре. – Мне кажется, вам было бы приятно положить эти цветы своей рукой на могилу Мими.

Затем, не пытаясь угадать, что выражает перекошенный рот – гримасу злобы или теплую улыбку, Моррис наклонился и разблокировал тормоз. Если бы твердолобая матрона с первого раза согласилась принять его в семью, Мими не постиг бы такой ужасный конец. И не было бы дурацкой регистрации в бюро (Массимина ни за что не согласилась бы на меньшее, чем венчание в соборе), а стало быть, ни инсульта, ни могилы, которую надо навещать. Ах нет, тогда они бы все вместе чинно шествовали под руку, неся букетик хризантем старому синьору Тревизану, который скончался лет пятнадцать назад.

Толпа вливалась в ворота со статуями, закрывшими лица в знак печали, и самонадеянной надписью «RESURRECTURIS» [3] над аркой. Одетая с иголочки публика медленно проплывала под черными парусами зонтов, деликатно приглушенные голоса произносили положенные соболезнования. За воротами портики радовали глаз строгостью линий и мягкостью красок. Стенные ниши расцвели венками; в воздухе носилось легкое эхо от шарканья шитых на заказ туфель по мощеным дорожкам.

На Морриса снизошло тихое просветление. Все эти ритуалы так хороши, так утешительны. Где отыщешь в недоброй старой Англии столь безупречно уравновешенную близость между живыми и мертвыми, столь чувственный букет из дорогих мехов и винной теплоты мрамора, когда в едином порыве склоняются головы перед гением предков, создавших всю эту красоту и богатство, а затем величественной поступью удалившихся в небытие? С бесконечной осторожностью почтительный зять спустил кресло синьоры Тревизан по ступеням из пористого камня, туда, где фамильные склепы мерились роскошью, выстроив шеренги алебастровых мадонн, ангелов-хранителей и массивных распятий. Он вдруг ощутил такое довольство собой, что послал заговорщическую улыбку Бобо и от души порадовался его недоумению, пробившемуся сквозь маску скорби. Может, Цыплак решит, что Моррис голубой или что-нибудь в этом роде?

Кроткая Антонелла отнесла улыбку на свой счет и вернула Моррису, присовокупив блик постной утешительности на поджатых губах. А вдруг она опять забеременела и вынашивает будущего наследника Тревизанов? Хуже такой оказии не придумаешь. Паола, делившая с мужем свой зонт, невзначай огладила манто с левого бока – не вымок ли мех. Конечно, вещица обошлась в десять миллионов и обращаться с ней надо бережно, но бывают моменты, когда важнее держать общий строй. Моррис сердито пихнул жену локтем, вкатывая кресло в аллейку, выложенную каменной крошкой.

«NON FORTUNA SED LABOR» [4] – золоченые буквы пятнадцатисантиметровой высоты были врезаны в беломраморную плиту, ангел над ними стоил тоже недешево. И потрудиться, несомненно, пришлось под стать затратам. Однако одолеть честно заработанный цирроз печени Витторио Тревизану не удалось. Теперь он тускло улыбался с фотографии в овальной рамке, привинченной к мрамору, – респектабельный мужчина с квадратной челюстью, в слишком тугом воротничке и галстуке. Вновь поставив на тормоз кресло синьоры, Моррис вышел из-под зонта Паолы, достал красный носовой платок и осторожно отер капли дождя с портрета покойного тестя. Если и этот жест не растрогает старую ведьму, – что ж, тогда по заслугам и честь.

Однако Моррис понимал, что настоящая причина его тревоги – Массимина, покоящаяся с противоположной стороны склепа. Единственная, кто любил его в этой стране, и кого любил он. Но судьба заставила… нет, не стоит об этом. Нельзя жить одним прошлым и рыдать о пролитом молоке. Но, собственно, на что еще годится пролитое молоко?

На мгновение Моррис почти испугался увидеть фотографию Мими. Как это он раньше не подумал? Теперь их встреча случится на людях. Будет ли на лице у него написано: «вот человек, предавший сам себя»? Или, быть может, он расплачется? По-хорошему, надо было сюда прийти еще давно, одному, и разузнать, на что это похоже, какое фото они выбрали. В то же время он смаковал свое беспокойство. Завтра в галерее Уффици он полюбуется ее вечным воплощением в искусстве. Сегодня – оценит краткий миг, запечатленный на фото. Так и быть.

У могилы мужа тик синьоры Тревизан еще усилился. Рот перекорежило совсем уж неприлично: она явно тужилась что-то выговорить. В портике две старухи сердито шипели друг на друга из-за стремянки – обеим сразу понадобилось украсить ниши на самой верхотуре. Паола была отнюдь не одинока в своем вызывающем несоответствии обстановке. Антонелла тем временем взялась пристраивать букет с отцовской стороны склепа. Она склонилась над вазой, бледные маленькие руки ловко высвобождали стебли из целлофановой обертки. Моррис наблюдал за нею из-за спинки кресла, борясь с сердцебиением. Наконец он заставил себя отстраненно впитывать изящный образ горестного смирения: молодая женщина в белой шубке из нерпы преклоняет колена на фоне вымокших под дождем могильных плит. Кончики пальцев у Антонеллы были нежно-розовые, совсем как у Мими. Сдается, все эти ее жесты не просто голое лицемерие, но есть в них и нечто подлинное – память о великой культуре, созданной благородной расой. Человек мыслящий всегда способен взглянуть правде в глаза и переменить точку зрения, не так ли? Но тут Паола зашептала ему: «Cristo santo, Мо, вези маму на ту сторону, сгружай венок и давай быстрее сматываться отсюда. У меня уже мурашки по всему телу».