Фендштейг медлил, изучая бумаги. Моррис заставил себя терпеливо ждать. Полковник без зазрения совести демонстрировал отвратительную манеру не смотреть людям в глаза и не вступать с ними в личные разговоры. Вся штука в том, чтобы распознать очередную уловку и не попасться на нее.

– Разумеется, – отозвался наконец Фендштейг, переворачивая страницу, – разумеется, полиция передала нам информацию. Но этого недостаточно. Людей, о которых вы говорите, видели в последний раз, когда они покидали общежитие в пять часов утра. Между тем синьор Позенато разговаривал с несколькими рабочими, вышедшими в утреннюю смену в семь. В то время он был жив и здоров. Что касается денег, о них я впервые слышу от вас.

Однако же интересно, подумал Моррис: полиция не потрудилась сообщить дорогим коллегам не только о «черном» сейфе, но даже о звонке Бобо в девять часов. Он им звонил? На миг Моррис и сам засомневался, но потом снова почувствовал нетерпение. Баста. Пора кончать эти игры в вопросы-ответы и отправляться домой завтракать.

– Полковник Фендштейг, я, Моррис Дакворт, категорически отрицаю, что убил своего зятя Роберто Позенато, а также то, что находился с ним в плохих отношениях. Напротив, у нас были совершенно нормальные деловые отношения. В последние месяцы мы хорошо поработали на пару и имели все основания быть довольными друг другом. Я отрицаю, что из дома своей покойной тещи отправился сразу в офис. По дороге я заглянул в кафе в Квинцано, затем поехал на Вилла-Каритас, неподалеку от Квинто, где какое-то время провел в обществе одного из наших иностранных рабочих по имени Кваме. Все это имело место до того, как я приехал на фирму. И я категорически отрицаю, что вчера вечером занимался чем-либо, кроме своих личных дел.

Вот так, подумал Моррис. По крайней мере, до тех пор, пока они не расстараются найти что-то еще. Полковник вновь погрузился в долгое молчание, листая свои бумаги, разграфленные в дурацкую розовую линеечку. Окно слева от Морриса посветлело и стало матовым. Хлипкий зимний рассвет озарил силуэты машин и приземистого здания за ними. Что-то зацепило мысли в неизбежном убожестве этого места – серые линии в сером свете, ограниченное со всех сторон пространство, расчерченное на какие-то квадраты и треугольники, в которых его теперь пытаются запереть. Вдруг появился отчаянный страх. Для чего ему свобода? Чтобы колесить по предместьям, помогать эмигрантам, любоваться живописью, спать с женой, воспитывать ребенка. Какое они имеют право лишать Морриса всего этого? Едва дыша, он прошептал: «Мими!»

– Что такое? Вы хотите сообщить что-то еще?

– Нет, – затравленно ответил Моррис.

Фендштейг задумчиво прикусил тонкую губу.

– Ну что ж. Итак, во-первых: мы не имеем подтверждений, что вы заходили в кафе в Квинцано. Никто во всей деревне вообще не помнит вашего приезда в то утро. Во-вторых, свидетель, с которым, вы, возможно, общались некоторое время на Вилла-Каритас, также не подтверждает факт вашего разговора. Во всяком случае он не смог сказать, как долго вы беседовали и на какие темы. В-третьих, сведения о ваших весьма напряженных отношениях с синьором Позенато мы получили от вашей жены, от ее сестры и рабочих на заводе «Вина Тревизан». Наконец, вчера вас не было дома до поздней ночи. Это требует объяснений.

На этот раз, чтобы не встречаться с ним глазами, Фендштейг занялся магнитофоном, регулируя громкость. Это смахивало на общение по факсу. И все же, чем теснее казался угол, куда загоняли Морриса, тем – сильней была решимость вырваться на свободу. Он вполне способен оправдаться. Он же действительно сидел в кафе и ездил на Вилла-Каритас. А если потом убил Бобо, то непреднамеренно. И конечно же, он не заслужил того, чтобы просидеть остаток жизни в застенке. – Он гораздо красивее и умнее Бобо или Фендштейга, он доказывает делами свое милосердие, не говоря уже о религиозном озарении, посетившем его ночью. Более того, он ведь старался отговорить мозгляка от опрометчивых поступков, предлагал вполне пристойную, даже красивую версию истории с Массиминой. А Бобо ее отверг, не подумав.

– Я был бы несказанно рад снова наведаться вместе с вами в то кафе и найти официантку, которая меня обслуживала. Заодно она могла бы описать мальчишку, принесшего мне местную газету. Вы, верно, спрашивали, заходил ли к ним англичанин, и они сказали нет, поскольку я очень хорошо говорю по-итальянски. – Моррис сделал ударение на слове «я», дабы подчеркнуть, что его произношение не в пример лучше, чем у Фендштейга. Наверняка полковник вырос в какой-нибудь Богом забытой, затерянной в снегах дыре в горах Бозена, где говорят на грубом итало-немецком наречии. В результате он, надо думать, приобрел жуткий комплекс превосходства германской расы, свойственный и австриякам. Моррис был полон решимости защищаться до последнего. Итальянское правосудие не позволит ничтожным людишкам из Южного Тироля обвинять его и требовать сурового наказания. А бородавки у полковника наверняка злокачественные.

– Что касается парня, с которым я разговаривал на Вилла-Каритас, он только что пришел с ночной смены, да и вообще все эти эмигранты сидят на игле. Честно говоря, странно, что он вообще сумел вспомнить обо мне. Очевидно, мы с ним обсуждали увольнение рабочих.

Фендштейг уткнулся в бумаги. Магнитофон записывал покашливание Морриса и натужное урчание еще одного автомобиля, въехавшего во двор. Утро нового дня, смешавшись с безжизненным светом ламп, не добавило красок бледной полковничьей физиономии с проступившей щетиной. Время уходило бесцельно, и Моррис почувствовал раздражение. Надо бы для полковника установить таймер, как в шахматах. Он попытался нарушить тишину.

– Вам нехорошо, полковник?

– С чего вы взяли? – Последнее слово он произнес как «фсяли».

– Вы очень бледны.

Фендштейг предпочел не отвечать. Он скрестил руки на груди, поднял голову и наклонил ее вбок, линзы вдруг ослепли, отразив блеск лампы.

– Расскажите, пожалуйста, о вчерашней ночи. И на этом закончим допрос.

Моррис на миг замялся, затем решительно отодвинул стул.

– Нет. Хватит с меня такого обращения. Больше не скажу ни слова до тех пор, пока не поговорю с адвокатом.

– Итак, мы подошли к вопросу, на который вы не можете ответить, – Фендштейг наконец-то выдавил из себя улыбку, холодно и прямо глядя в глаза Моррису. – Или вам требуется время, чтобы вспомнить, где вы были всего восемь или девять часов назад?

Встретив этот леденящий взгляд, замечательно вовремя устремленный на подозреваемого, Моррис понял, что теряет инициативу, совершает ужасную тактическую ошибку… Он поднялся, махнув рукой.

– Вовсе нет, полковник. Но раз вы так уверены в моей виновности, тогда все, что я скажу, будет обращено против меня.

Он сделал движение, чтобы обойти стол, но вдруг почувствовал, что все тело охвачено огнем. Жар поднимался из паха, стремительный и жгучий, ладони и щеки пекло от прилива крови. Даже эрекция началась. Избавиться бы враз от идиотской проблемы, свернув шею проклятой крысе! В этот момент голос внутри, словно идущий со дна колодца, пронзительно крикнул: «Нет!» Вопль нарастал и отдавался эхом в голове. «Нет, Морри, нельзя! Не делай этого!»

Со всех сторон его обступила кромешная, гнетущая тьма. Мир исчез за задернутыми шторами. Просвет все сужался, и вот уже остался лишь один яркий блик на полковничьих очках. Еле держась на дрожащих ногах, Моррис наклонился вперед и ухватился за стол. Рука нашла и крепко стиснула массивное стеклянное пресс-папье в форме кита. «Нет!!!» – отчаянно взывала Мими. Голова разрывалась на части; он почти терял сознание.