— Так в этом же вся суть! Восстановление идёт в основном за счёт самой активной составляющей топлива — летучих продуктов.

— Значит, во всём мире живут одни дураки? Значит, одни вы с этим… с Ланским самые умные?

— Ну, почему?..

— Не знаю, почему, но так получается. На всех коксохимических заводах стараются поскорее выгнать эти ваши летучие, чтобы получить кондиционное топливо, а вы с ними носитесь как с писаной торбой. Оригинальничаете?

— Неужели не ясно, что речь идёт о принципиально ином подходе к химизму металлургических процессов? — Отчаявшись пробиться сквозь глухую стену непонимания, Ровнин выхватил свой отчёт и лихорадочно бросился отыскивать сравнительную таблицу, с предельной полнотой демонстрирующую преимущества высокомолекулярных восстановителей. — Это конкретная цепочка реакций, которыми можно управлять как угодно…

— Ничего у вас не получится. — Громков, казалось, никак не прореагировал на таблицу. Но, войдя в раж, Малик этого уже не замечал.

— Вот оно где, комплексное использование! — яростно наступал он, вскочив с места. — Причём грамотное, выверенное до мелочей! Химия, к вашему сведению, наука точная.

— А кто возражает? — Тон Алексея Валерьяновича внезапно сделался примирительным, почти задушевным. — Занимайтесь себе своей химией сколько хотите.

— То есть как? — опешил Марлен.

— Очень просто, — недоумённо развёл руками Громков. — Собственно, от меня-то вам чего надо?

Ровнин, не находя слов для ответа, задохнулся, беззвучно раскрыл рот и опустился на стул.

— Ко мне-то вы зачем пожаловали? — продолжал допытываться Громков.

— С кем же ещё посоветоваться? — удивлённо заморгал Малик, отирая вспотевший лоб. — И установку вашу, Алексей Валерьянович, своими руками пощупать очень хотелось.

— Для какой же, любопытно узнать, надобности? Вам, как я понимаю, наше направление не приглянулось.

— Мы собираемся потихоньку переходить к полузаводской, а это, сами знаете, новое качество. Тут ваш опыт особенно драгоценен.

— Кто бы мог подумать, — Громков насмешливо поскрёб подбородок. — А вы, собственно, у кого работаете?

— В проблемной лаборатории Доровского.

— Это который членкором в Новосибирск уехал? Ничего не скажешь, ловкач!

— Почему ловкач? У него имя!

— Разве я в осуждение?.. И во сколько же оценивает Доровский ваш титанический труд?

— Как везде.

— Положим, не везде, но с шефом вам явно не подфартило. Как дальше-то жить планируете?.. Небось заявку на свой сногсшибательный принцип оформить не догадались?

— Почему? Подали.

— И публикации есть?

— Три статьи.

— Молодцы, расторопными оказались. Только бесполезно это всё без прикрытия. Жалко мне вас, братцы. Мало того, что из вздорной затеи ничего путного не получится, так вас ещё и сожрут с потрохами. Жизнь, она беспощадна.

— Получится! — с полной уверенностью заявил Марлен. — Уже получилось. Вы взгляните, полный баланс. Мы даем кокс и окисленную органику, пригодную для дальнейшей переработки. И, конечно, само собой разумеется, даём металл…

— Вот именно даём! — снисходительно кивнул Громков. — Цыплят по осени считают. Пока, если что и выходит у вас, так это в трубочке, а вернее сказать — в пробирке. Начнёте осваивать крупные габариты, сразу узнаете, почём фунт лиха. Мы с Бессом все зубы съели, пока вышли на полупромышленный стенд. Альфред Себастьянович два инфаркта на нём заработал. Наукой заниматься — не в бирюльки играть, братцы затейнички.

Ровнин понимал, что в поучениях Алексея Валерьяновича, кроме издевательского огульного отрицания, была известная доля правды. Но изначальное недоброжелательство и, главное, менторский брюзжаще-снисходительный тон не позволяли принять даже ничтожную её частичку. Недостойная подлинного исследователя речь, как казалось Ровнину, бросала сомнительную тень и на чужой опыт, представлявшийся сплошь враждебным и лживым.

Марлен готов был спорить с Громковым до посинения и по любому поводу. Поэтому лучше всего было уйти без промедления.

— Вы извините меня, — процедил он, придвигая к себе отчёт, — но я не знаю Альфреда Себастьяновича Бесса, хоть и сочувствую его печальной участи. На мой взгляд, инфаркты стоит хватать лишь за настоящее дело, а так лучше поберечь здоровье на радость близким.

Светлана Андреевна пробудилась от солнечного луча, пробившегося сквозь неплотно сдвинутые шторы. Она всласть потянулась, не размыкая век, спустила ногу и, почувствовав шелковистый олений ворс, вдруг поняла, что счастлива. И тут же вскочила, едва не перевернув раскладушку. Поскорее распахнуть шторы. Море ударило в глаза переливчатой зеркальной чешуёй. Крохотный домик из гладкого некрашеного дерева и стекла насквозь пронзило туманными струями света. Лучшего дома не было в целом мире. Рунова не уставала благословлять Астахова за то, что он уступил ей это небесное, это морское, это удивительно солнечное бунгало. Всё здесь, до самой ничтожной мелочи, ласкало взгляд. Раздвижная стеклянная дверь и раздвижные окна от пола до потолка. Плоская, с небольшим наклоном толевая крыша. Открытая веранда с широким навесом. Вокруг маньчжурские дубы и папоротники, поросшие алыми розетками огневиков. Внизу полузатопленная, насквозь проржавевшая баржа, служившая причалом. Бунгало прилепилось как раз в том месте, где кончался склон сопки и начинался обрыв.

Они приехали сюда уже ночью. Астахов зажёг карманный фонарик и отпер дверь. Руновой показалось, что она повисла в космическом пространстве.

— А это ничего, что вы здесь, как в аквариуме, видны со всех сторон? — спросила она, любуясь игрой светляков.

— Но ведь и мне всё видно… Наконец-то я дома! Только здесь по-настоящему и могу дышать.

Светлана знала уже, что он сам спроектировал и построил это милое крохотное жилище, состоящее из “аквариума” и миниатюрного душа за узенькой дверцей в задней стене. Всё было продумано до мельчайших деталей. Просмоленная в несколько слоев крыша, выдерживающая любой тайфун. Скрытая электропроводка. Свайный, укреплённый камнями фундамент. Душевая цистерна. И широкая затенённая эта веранда, куда можно вынести шезлонг, откуда сквозь узорную прорезь листвы видна вся бухта. Астахов буквально вылизывал бунгало, как кошка любимого котёнка. Общему замыслу отвечали и аскетически-благородные детали внутреннего убранства.

Тонкие пластины розового дальневосточного кедра понизу стены, оленья шкура на полу и позеленевший бронзовый подсвечник в виде дельфина — вот и все украшения. Впрочем, украшения ли?

— Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, — объяснил Астахов. — Дерево — лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева. Утром сами увидите, какой узор. Трудно оторваться.

Вспомнив теперь этот восторженный панегирик, Светлана засмеялась и села на тёплый пол, чтобы разглядеть каждую мелочь. Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих ленивых вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру будет приятно прилечь в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же просто необходим после одиннадцати часов, когда выключают движок. В этом Рунова уже успела убедиться. Она живо припомнила, как скатывались мутные стеариновые слёзы на позеленевшую морду дельфина и фантастические бабочки эскадрильями летели на шаткое пламя свечи.

Светлана увидела этих бабочек в первые же минуты, когда Астахов вынес свечу на веранду. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.

Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными жёлтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зелёные парусники с длинными вуалевыми хвостами. Это был яростный напор, ликующий праздник. Только в тропиках она видела нечто подобное.