“Мы неправильно живём, — лениво размышлял Кирилл в полусонной одури. — Мы разучились жить в ладу с природой. Тихие богомольцы, как верно назвал их Шавров, не в счёт, варвары — тоже. Но мы, активные, разумные люди, призванные рационально использовать и охранять, да-да, именно так: использовать и охранять земную благодать, — мы утратили живую с ней связь, отвыкли от всевластия её ритмов, забыли вещий её язык. Нужно всему этому научиться вновь”.

В четыре часа, когда солнце немного сбавило свой жестокий накал, а море, подёрнувшись газовым флером, перестало так колюче сверкать, он решился сойти на берег.

Вожделённая бухта действительно выглядела прекрасной. Такие смутно мерещатся в детских мечтах. И снятся ночами. За линией серебристых ив сразу же начинались камни, громадные валуны непередаваемого серо-сиреневого оттенка. Того тёплого с влажной тенью сиреневого цвета, который так поражает всякого, кому довелось повидать стелы народа майя. Этот цвет не существует сам по себе. Он возникает из удивительного единства яркой зелени, синего неба и сверкающего песка.

Кирилл сбросил одежду и распластался на этом песке, один в целом мире. Над камнями дрожали нагретые слои воздуха. Открытая ветрам Японского моря бухта благоухала уникальным смешением запахов. Сохнущие водоросли, кедровая смола, соль и почему-то ваниль — всё сливалось буквально на глазах в горячих слюдяных струях.

Кирилл захотел пить и потянулся было к сумке, где лежала полная фляга, но, вспомнив рассказы бывалых людей, передумал и принялся разрывать песок. Сухой слой оказался довольно тонким, и руки всё с большим усилием вгрызались в плотно прибитые, напитанные влагой крупицы. Неустанно давя на берег, море надёжно подпирало дождевые воды. Не прошло и получаса, как образовалась вполне солидная ямка, на дне которой выступила мутная лужица. Ждать, пока вода отстоится, не хватило терпения.

Кирилл приложился к фляге, неторопливо натянул ласты, надел пояс с куканом, взял маску, ружьё и заковылял к морю.

Дно замечательной бухты поначалу его не обрадовало. Там, где нет камней и растений, животные зарываются в песок. Поэтому он мог видеть только пластинчатых ежей и зелёных, как кузнечики, раков-отшельников с непомерно разросшейся правой клешней, которая не влезает в ракушку, а лишь прикрывает вход. Отшельники напоминали боксёров, прикрывающих перчаткой лицо от прямого удара левой. Поиграв с раками, прятавшимися всякий раз в свои раковины, Кирилл поплыл к гротам, на самый край бухты, где они уходят вниз двухметровыми гладкими ступенями. Ему казалось, что он пролетает над затонувшими зиккуратами Лагаша и Ура. Трудно было избавиться от иллюзии, что внизу лежит, уходя в туманную синеву, сотворённое человеком ступенчатое сооружение. На гладких ступенях, на светло-пепельном и тёплом по цвету, даже в воде, камне блистали лучами звёзды. Это были живые кометы, поднявшиеся из синих глубин ночи по зову халдейских магов и звездочётов. Их мнимая мягкость была обманчива, а красота свирепа и ядовита. Только кровавая актиния с чёрным, как брабантское кружево, узором могла поспорить со звёздами красотой. В узкой расселине Кирилл увидел одну такую готически великолепную актинию. В справочниках её не было. Про себя он назвал её Марией Стюарт. Зачарованный мистической красотой подводных гротов, Кирилл совершенно забыл про охоту. Лишь столкнувшись с вынырнувшим из тёмной норы лобастым каменным окунем, он инстинктивно наставил ружьё и нажал спуск. Но гарпун пролетел мимо и, потеряв скорость, канул сверкающей спицей в синие непроницаемые глубины. Окунь удивлённо распахнул зубастую пасть, лениво вильнул хвостом и пропал в пещере.

Выбрав капроновый линь, Кирилл перевернулся на спину, упёр рукоятку в живот и, преодолевая сопротивление сжатого воздуха, вогнал стрелу обратно в ствол. Он подумал при этом, что вряд ли станет когда-либо бить рыбу в этой бухте.

Приморский оказался вытянутым вдоль побережья рыбачьим поселком, утопающим в пыльной зелени. Дорога ныряла с холма на холм. Повсюду кружился прилипчивый тополиный пух. Встречные машины, за которыми, как за самолётами-распылителями, тянулись клубящиеся белые струи, взвихряли набившуюся в кюветы тополиную вату, и она хлопьями неслась в известковой мгле.

— По другой дороге, конечно, удобнее, — словно извиняясь, пояснил секретарь райкома. — Но мне специально хотелось показать вам наши укромные уголки.

— Конечно, — понимающе кивнула Рунова.

— Вон там, — Наливайко ткнул пальцем в ветровое стекло, за которым плясала непроглядная муть, — ещё одно гребешковое производство. Можно сказать, подводный цех. Притормози, Коля, — кивнул он шофёру.

Когда пыль улеглась, все вышли из машины и поднялись на горку, откуда, как на макете, виднелся залив со всеми его островами, извилистыми проливами и хитро изогнутыми бухточками. На серо-лазоревой вечереющей глади отчётливо различались белые бусины кухтылей.

— Гребешок? — спросил Неймарк, подслеповато щурясь и протирая очки.

— И мидия, — кивнул секретарь. — И устрица.

— В этом году вроде больше засеяли, Пётр Фёдорович? — Серёжа Астахов попробовал, загибая пальцы, сосчитать поплавковые низки. — У Крюстина новая плантация и там, возле Птичьего камня…

— Дело идёт, — довольно пророкотал Наливайко, широким жестом обводя океанский простор. — С прошлого года бригады марикультурщиков перешли на единый наряд. Мы ожидаем от этого дополнительную прибыль.

— Это что же, по конечному результату заработок определяется? По готовой продукции? — спросил Неймарк.

— Именно так, Александр Матвеевич, — подтвердил секретарь. — форма прогрессивная и взаимовыгодная.

— Но ведь не везде же! — Неймарк озадаченно развёл руками. — А если тайфун, например? Или нашествие морских звёзд? Ведь это море, стихия, так сказать, никому неподвластная… Тем более планированию!

— А хлеб, Александр Матвеевич, а виноград? — Наливайко лукаво прищурился. — Там шо, засухи не бывает, чи града?.. Конечно стихия! В прошлом месяце в проливе Корветов все снасти посрывало и унесло. Весь труд тридцати месяцев насмарку пошёл…

— И как же? — тихо спросила Светлана Андреевна.

— Опять натянули канаты, поставили новые садки. Конечно, укрепили получше, поумнее использовали рельеф. Ничего не поделаешь. Слепому буйству стихии человек может противопоставить только терпение и труд. Согласен, профессор?

— Терпение и труд, конечно, всё перетрут, Фёдорович. И насчёт хлеба очень верно подмечено. Только ведь есть и существенная разница. Моллюск годами растёт. Его, как яровую пшеницу, не пересеешь.

— Резонно. Поэтому мы и стараемся сеять с запасом. Приспосабливаемся к океанскому норову, учимся на ошибках. Кажется, Эйнштейн говорил, что природа хитра, но не злонамеренна? На островах Потёмкина, к примеру, за семь лет не было потеряно ни одного садка. Вот мы и увеличили мощности почти на сто процентов. Жаль только растёт медленнее, чем хочется. Собственно, в чём задача? Нужно определить оптимальные места. Со всех точек зрения: метеорологии, продуктивности, удобства обслуживания. Для того и завёз вас, светила науки, в наши дебри. Помогите ребятам, товарищи, посоветуйте. Уж больно хороший они народ. Всю душу в работу вкладывают… Вот он знает, — Наливайко потрепал Астахова по плечу. — Небось всё тут избороздил.

— На то оно и море, Пётр Фёдорович, — смущенно улыбнулся Серёжа. — Коли уж любишь его, то безраздельно, выкладываешься до конца.

— Ладно, — удовлетворённо прогудел Наливайко. — Тогда следуем дальше.

Машина развернулась и, обогнув сопки, медленно съехала вниз. Дорога вилась вдоль изрезанной береговой кромки. Низкое солнце багрово сквозило сквозь груды песка, камня, длинные штабели досок. Сонно гудели закопчённые пароходы, скрежетали огромные жёлтые краны, визжали, натягивая жирный от мазута канат, лебёдки. Над замшелыми черепичными крышами кружились чайки и голуби. Пронзительно пахло просоленной рыбой.