Эх, Коченисса, Коченисса… Неловко с девушкой получилось. Она откровенно обходила Милова стороной. При случайной встрече в ауле, что было немудрено, девушка демонстративно отворачивалась. У Васи даже не было возможности с ней объясниться. Да и что он мог ей сказать? Ты мне не пара? Или: прожить в ауле в окружении помешанных на войне людей — не мой идеал? Сейчас Васе было смешно от своих мыслей в горах во время экспедиции за солью. Его приговор был окончательным и обжалованию не подлежал: с черкесами ему не по пути.
Каково же было его удивление, когда вечером, накануне праздника, к его хижине, в которой его заперли, тайно пришла Коченисса. Она тихо окликнула его через стенку. Собравшись с духом, сказала:
— Ты пренебрег мной и сделал мне больно. Но я не хочу быть неблагодарной. Все же ты меня спас в ту ночь, когда схватил Алчигира.
— Коченисса, я…
— Помолчи, Василий. Не нужно слов. Я наивна, несмотря на свои неполные двадцать лет[3]. Глупость придумала с этим браком. Только хуже всем сделала. Дядя очень зол на тебя. После праздников хочет продать тебя под Цемес в аул, который на добыче железа деньги делает. Там ад для рабов. Тебе нужно бежать. Сегодня.
— Мне нужны нож и еда.
— Я все принесла.
— Еду спрячь у хижины. А нож просунь через прутья.
В хлипких стенах хижины хватало щелей. Через одну из них Вася и получил обычный нож скотовода или охотника. Бичак с костяной ручкой в кожаных ножнах. Закаленный мастером Эдыгом Исмал-оком.
— Спасибо тебе, Коченисса. Я тебя не забуду!
Девушка удалилась, не сказав ни слова на прощание. Ее плечи были опущены. В глазах стояли слезы.
Коста. Адрианополь-Бююкдере, май 1838 г.
Расслабился на чужих берегах Сефер-бей. Разъелся на турецких харчах, потерял хватку. Навыки всадника сохранил, а воина — утратил. Да и были ли они у него? Служил в русском полку, из которого сбежал, ибо был в нем не на лучшем счету. Сидел в осаде Анапской крепости, которую сдали. Не то сам князь уговорил пашу, не то паше надоело от обстрелов прятаться. Потом сбежал в Турцию, в которой хорошо ел и сладко спал, а не отправился воевать с Мухаммедом Али, египетским пашой.
В общем, когда я после удара штыком на него завалился, обхватив руками, он не оттолкнул меня и не схватился за оружие. Позволил стащить себя с лошади. Мы грохнулись на землю. Я старательно изобразил смертельно раненого и позволил себя застонать. Вполне натурально, кстати, ибо сильно приложился о каменистую почву Фракии. Крепкая оказалась, зараза, истоптанная за тысячелетия сандалиями и сапогами марширующих по этой многострадальной земле войск — римских, византийских, болгарских, османских. Меньше десяти лет прямо на этом месте устроили парад русской армии, изумившей горожан и понаехавших гостей слаженностью и выучкой.
Штыковую атаку мы с Бахадуром заранее тщательно отрепетировали. Со стороны могло показаться, что штык воткнулся мне в спину. Но это было не так. Алжирец ткнул острым жалом мне под руку и тут же ударил прикладом жандарма из конвоя Сефер-бея. Вышиб его из высокого, как башня, турецкого седла. Дмитрий воспользовался пистолетом, разрядив его в голову другого заптие. Его лошадь дернулась из-за выстрела и унеслась прочь, смешно взбрыкивая ногами. За ней волочился труп несчастного турка, нога которого застряла в стремени.
Весь цирк с нападением на меня я придумал как дополнительную страховку. Если Сефер-бею удалось бы вырваться или сбежать во время транспортировки его тушки на русский бриг в Эгейском море, у меня появилась бы возможность преспокойно удрать из Турции. Осторожность и запасной план. Все, как учил Фонтон!
Бахадур спрыгнул с коня и, страшно раззявив рот, приставил к груди Сефер-бея длинный ятаган с примитивной Т-образной ручкой. Все произошло так стремительно — и, в некотором роде, сокрушительно, — что анапский князь и не думал сопротивляться. Лежал на земле, собираясь с духом и переводил взгляд со зверского лица алжирца на звезду с луной, вышитые на груди его мундира. Он никак не мог понять, что означает вся эта сцена.
— Вы разбойники? Арнауты? — решил он уточнить. — Забирайте золото и отпустите нас!
Дмитрий, убедившись, что второй жандарм не подает признаков жизни, подбежал к нашей группе с веревкой и мешком.
— Руки! — приказал он.
Сефер-бей послушно вытянул руки перед собой, не делая попыток подняться с земли. Ятаган Бахадура по-прежнему упирался ему в грудь. Дмитрий быстро связал черкеса.
— Сесть! — снова отдал команду.
Князь, неловко помогая себе связанными руками, сел. Цикалиоти накинул на него мешок и крепко привязал, обернув пару колец веревки вокруг тела пленника. Незаметно толкнул меня ногой и громко сказал.
— Этот готов!
Бахадур промычал в своей манере нечто маловразумительное и пошел добивать второго жандарма. Я встал и отряхнулся. Показал Дмитрию знаком, что нужно догнать и привести обратно ускакавшую лошадь. Сам пошел помогать Бахадуру взгромоздить тело убитого заптие на его коня. Справившись, пошли, чтобы проделать ту же процедуру с нашим пленником.
Когда всех мертвецов и Сефер-бея распределили по их лошадкам, не мешкая выдвинулись к реке. У старинного моста, упиравшегося в квадратную башню Правосудия, нас ждали клефты-хайдуты. Вокруг было безлюдно. Развалины дворца Эски-сарай, ограбленного напоследок русскими по праву победителей, привлекали лишь змей и скорпионов[4].
Усатые, с длинными, как у рокеров, волосами под красными фесками, в жилетках, белых рубахах и в плиссированных юбках до колена, живописные греческие пираты поражали воинственным видом. За кушаки набили пистолеты и разной длины ятаганы и кинжалы. Они приветствовали нас радостными криками. Отволокли тела и Сефер-бея на свою лодку и выдали нам большой тюк с одеждой. Помахали нам рукой напоследок и отчалили. Им предстоял непростой и долгий путь по реке. Мимо турецких гарнизонов и жандармских патрулей. Турецкая лень им в помощь!
Турклёк! Это емкое слово можно перевести, как туречество, но чаще его употребляют в значении грубость, невежество, халатность. В османах удивительным образом соединялись безалаберность и разгильдяйство, которыми была поражена даже армия, с трудолюбием и воинственностью, граничившей с жесткостью; взяточничество с бескорыстием; гостеприимство с варварством. Одним словом, азиатчина! Серьезный кризис давно терзал страну, которую Николай I вскоре обзовет «больным человеком Европы». Старая система управления разваливалась на глазах. Реформы Танзимата, которые тайно готовились в султанском дворце, были вызваны не реформаторским зудом Дивана, а острой необходимостью.
— Дмитрий! Тебе не кажется, что вид этих бравых молодцов выдает их с потрохами? — спросил я, всерьез обеспокоенный только что продемонстрированным зрелищем.
— Коста! Тебе ли спрашивать⁈ Разве ты не заметил, что в европейской части Турции — настоящий Вавилон? Все ходят в национальных костюмах, а еще чаще — кто во что горазд. Боснийцы, сербы, македонцы, фессалийцы, арабы… Я уж молчу про такую экзотику, как башибузуки с их высокими шапками с кистями. В крайнем случае, клефты откупятся. Не впервой. Поверь, эти ребята знают, что делают. Уверен, что они сотни раз ходили по реке, перевозя товар Хаджи-Хамамжи в Эгейское море, а далее в Европу.
— Что ж, будем надеяться, что все пойдет по плану. Скрестим пальцы на удачу. И поспешим в Константинополь!
Мы с наслаждением освободились от желтых сапог с загнутыми носками. Бахадур и Дмитрий — еще и от грязных платков, которыми были вынуждены закутать головы под фесками по местному обычаю. Переоделись в черкески. На обратном пути будем изображать горцев, чтобы окончательно всех запутать. Оставалось придумать, как избавиться от приметного «кабардинца» Сефер-бея. Не продавать же его барышнику!
С заводными лошадьми двигались по Фракии на удивление быстро. Селения объезжали. Ночевали по-походному, у костра. На подъезде к Бююкдере конные трофеи просто отпустили на волю, утопив всю сбрую и седла в реке. Снова переоделись. В летнюю резиденцию посольства прибыл русский офицер, дипломат и их слуга. Конспирация и еще раз конспирация. Наше возвращение после похищения Сефер-бея прошло на удивление гладко.
