— Нашли! Нашли! — раздались крики.

Во двор прибежали те, кто вел обыск. В руках одного был злополучный штуцер. Винтовку пустили по рукам. Со знанием дела нюхали пахнувшее порохом дуло и прикладывали к нему предъявленную Ахметом пулю. Ни у кого не было и тени сомнения: виновник найден.

— Я начальник стражи Старого квартала! — прошепелявил полицай разбитым в кровь ртом.

— Ты покойник! — возразил ему старый черкес и воткнул опытной рукой свой кинжал в грудь мерзкого вымогателя и оборотня на защите закона.

— Отрубите ему башку! — сразу закричало несколько человек.

— Пошли, Ахмет, в Перу, — я осторожно потянул за рукав албанца. — Познакомлю тебя с один интересным человеком. Мне сегодня еще на бриг нужно успеть.

[1] Crevé — фр. забулдыга

[2] В то время в султанской армии не было знаков различия, принятых у европейцев. Их заменяли бриллиантовые звезда и полумесяц у старших офицеров, и золотые — у тех, кто был ниже чином. Их носили на шее или прикалывали к груди.

[3] Нарты — герои древнего эпоса и мифические предки черкесов.

Вася. Туапсе, середина мая 1838 года.

Корабли эскадры выстроили с помощью пароходов в линию напротив возвышенностей между речками Псешиш, Тешебс и Туапсе. Расставили всего в ста шагах от берега, разместив фрегаты на флангах. Если бы не Лазарев, моряки бы ни за что бы не решились действовать так смело.

Пока Вася с членами своего десантного отряда толпился у борта, смотревшего на море, на противоположном шла напряженная боевая работа. Артиллерийские офицеры, эти пасынки флота[1], раздавали команды.

— Раскрепляй орудия!

Заранее заряженные и выкаченные в порты пушки освободили от пробок. Комендоры с остальными членами артиллерийских расчетов (10 человек — на 24-фунтовку) раскрепили орудия, оставив их на одних боковых талях.

— Протравь!

Комендоры несколько раз проткнули картуз специальной протравкой.

— К погрузке! — услышал Вася команду своего офицера.

Все десантные отряды в соответствии с инструкцией, подписанной Лазоревым, стояли каждый у своего пушечного порта. Через них они начали спускаться в баркасы по веревочным лестницам. Там их уже ожидали гребцы катеров, помогавшие солдатам рассаживаться по банкам.

Артиллерийские офицеры продолжали командовать:

— Ставь трубки!

Комендоры выхватили из лядунок скорострельные трубки, сорвали с них бумагу, открывая патрон, сыпанули порох на полку и вставили трубки в запал.

— Прицеливайся!

Расчеты схватились за ганшпуги и ломы, ворочая станки и помогая себя талями. Комендоры, согнув левое колено, выставив вперед правую ногу и держась одной рукой за банден, другой двигали подъемный клин, наводя орудие на выбранную точку. Потом, ухватив спускную веревочку, отскакивали назад за пределы отката орудия.

— Фитиль!

Один из состава расчета раздувал фитиль на случай, если кремень осечется.

— Пли! Заложи задние тали!

Комендоры дернули спускные веревочки. После выстрела быстро заткнули запалы затычкой из пеньки. Остальные артиллеристы задними и боковыми талями фиксировали откатившиеся орудия, чтобы безопасно снова зарядить.

Сотни ядер, гранат и картечи обрушились на лесистые склоны. Их густо покрывал кустарник. И завалы из стволов деревьев. И шанцы. Густонаселенная долина Туапсе подготовилась к бою. Русских ждали и сдаваться на милость победителя никто не собирался. Турки-торговцы предусмотрительно убрались, бросив свои хижины у Туапсе. Женщин, детей и стариков вывезли в горы. Так что пушки громили тех, кто от боя не бежал.

Снова раздались команды на артиллерийских палубах:

— Оботри кремень и полку! Пыжевник! Осматривай орудие! Банник! Бань орудие! Прибойник! Картуз! Ядро и пыж! Прибей! На пушечные тали! Орудие за борт! Снять задние тали! Ставь трубки!

Через пятнадцать минут барабанщики забили отбой «экзерциции». Орудие стали крепить, дула затыкать пробками, покрышками закрывать замки и запалы. Весь инвентарь раскладывали по своим местам. Неизрасходованные картузы относились в крюйт-камеру[2].

Из обстрела вышло много шума, но мало толку, с точки зрения поражения живой силы противника. Хотя черкеса напугали изрядно. Чугунные ядра, как серпом, валили вековые деревья, падавшие на землю со стоном и треском. Бороздили землю, вздымая черные султаны из земли. С такой канонадой, затеянной 250-тью орудиями эскадры, горцы еще не сталкивались. Они отступили от засек, попрятавшись по балкам. Дождались, пока ядра если не разнесут в клочья баррикады, то понизят их, разбросав шире бревна и создав полосу препятствий для наступавшей пехоты. Осторожно выдвинулись обратно на разбитые позиции или прятались за уцелевшими деревьями в ожидании возобновления обстрела. Их положение на правом фланге русских облегчало углубление на самом верху возвышенности, которое было недоступно снарядам. И картечь там не рикошетила. Чтобы выбить оттуда обороняющихся, к берегу подошли пять гребных ладей азовцев, вооруженных фальконетами. Они же отсекли черкесов на правом берегу Туапсе, не давая им переправляться на левый и мешать десанту. От моряков правым флангом командовал Нахимов.

Войска начали погрузку на катера под Андреевским флагом, до начала артподготовки. Темной стаей рассерженных барракуд, спрятавших до поры до времени зубы-штыки в солдатских портупеях, баркасы двинулись к берегу под прикрытием порохового дыма. Над головой завывали ядра громадного калибра. На первом вельботе, обгонявшем остальные лодки, на самом носу виднелся Раевский в узнаваемой красной рубахе с неизменной трубкой в зубах.

Молодой офицер, командовавший баркасом с тенгинцами, тихо напевал:

Не для меня придёт весна,

не для меня Буг разольётся.

И сердце радостно забьётся

в порыве чувств не для меня!…

— Молчанов! Заканчивайте тоску нагонять, — попенял ему полковник фон-Бринк[3]. — А-ну, ребятушки! Давайте громко и весело про Раевского. То, что Федоров вчера написал.

Карабинеры громко запели:

…Штык, брат, дан не для потехи,

А свинцовые орехи

Спробуй раскусить.

Место ж то, извольте знать,

Где прошел наш полк грозою,

Вождь тенгинскою горою

Приказал назвать

Вождь, иди путем побед,

Век служи, Раевский, с нами;

Мы с тобой, отец, штыками

Опрокинем свет.

— Говорят, Раевский, услышав сии куплеты, сказал: моего отца воспел Жуковский, а я нашёл своего поэта в Федорове. Он ведь из разжалованных? — спросил Молчанов фон-Бринка[4].

Полковник промолчал. Сейчас не время для пустой болтовни. Этому стихоплету не понять настроения солдат. Они идут в бой, как на святое дело. Переодевшись в чистое и помолившись. А моряки? Сидят на своих скорлупках и знай себе пуляют из пушек. В белый свет, как в копеечку.

Скажи фон-Бринк подобное вслух, Молчанову было что ответить. Как льется кровь из шпигатов, когда корабли встают борт о борт и разносят друг друга в клочья. Вечное противостояние моряков и армейцев. Но сегодня лучше всем помолчать. Флот делал свое дело. Это нельзя было отрицать. И армейцам через несколько минут предстоит проверить себя на вшивость.

Вася орал песню вместе со всеми. Настроение было приподнятым. Перед десантом фельдфебель выдал ему патронную сумку с сорока зарядами. И обещал, коль Вася ему черкесский кинжал раздобудет, снабдить его по полной программе, чтобы забить ранец: пуговичной дощечкой, платяной, сапожной и белильной щеткой, мелом и клеем, мылом, ножницами, фаброй и гребенкой для усов, которые приказано отпустить, гребёнкой обыкновенной (волосы-то отрастают), иголками, нитками, напёрстком, шилом, дратвой… Авансом выдал сухарей на три дня, соли, чистую рубаху, жирную суконку, обыкновенную тряпку, отвертку, пыжовник, молоточек для подбивки кремня, кисточку, протравник и манерку. Последнюю использовали для приготовления пищи и крепили на ранец. Неудобный и сковывающий движения. То ли дело вещмешок!