У лавки Тиграна разделились. Бахадур умчался выполнять порученное, а потом должен был сюда вернуться. Я зашел к дорогому другу. Обнялись. Отдал ему тюк с одеждой и побежал в хан по соседству. Туда, где была тайная комната Стюарта. Если он и оставил бумаги, то только там. Я никому не мог доверить это дело. Даже Фонтону. На кону жизнь Малики.

Во дворе постоялого двора было тихо и пустынно. Ночь еще не окутала великий город, но под сводами галерей было уже темно. А у двери в знакомую конспиративную квартиру в подвале — вообще хоть глаз выколи. Я наощупь нашел место входа язычка примитивного врезного замка немецкой работы в дверную коробку. Ковырнул ножом, не беспокоясь о следах взлома и грубо расщепляя дерево. Дверь открылась с мерзким скрипом. Вошел внутрь.

— Так и знал, что ты придешь!

От неожиданности я выронил нож. Схватился за револьвер. Сердце резиновым мячиком прыгало в груди.

Раздался удар кресала. Загорелась свеча. Моим глазам предстала картина, которой я пытался избежать. За столом сидел Ахмет! Он опередил меня, как я ни торопился. Все ж Терапия ближе к Стамбулу. И плыли мы с Фонтоном не быстро. Знал бы, что так сложится, взялся бы за весло, а не вел беседу милосердия.

— За этим пришел? — албанец спокойно кивнул на груду бумаг, разбросанных в беспорядке на столе.

Я опустил револьвер. Стрелять точно не буду. Ахмет мне не враг. Мы уважали друг друга.

— Неужели ты мог подумать, что я не защищу Малику? — спросил бывший охранник Сефер-бея. — Забыл, где работает моя жена?

— Поговорим? — я придвинул к столу стул и уселся.

— На русских работаешь? — уточнил Ахмет.

— Да, — твердо подтвердил я. — Что-то имеешь против русских?

— Поплевать на них. Но не на тебя. Быстро сложил одно к одному. Про твой визит к Малике в саду мне рассказала жена. Дальше — больше. Заявился в Терапию мокрый и взъерошенный Сефер-бей. Рассказывал небылицы. Мол, Косту убили, сам я чудом сбежал. Только я не поверил. Что бы хитрый грек, любитель переодеваний, да так глупо погиб? Твои уши торчали из этого дела, как минареты Ай-Софии!

Я хмыкнул. Этот здоровяк, оказалось, не только знал, как за ханджар хвататься, но и с мозгами у него полный порядок.

— Что сказал князь? Как он сбежал?

— Лепетал какую-то чушь. Плакал, что пришлось рассчитаться любимой табакеркой за свою свободу. Мы толком и не поговорили. Гуляли в парке. Выстрел. Кто, кроме русских? И тут я вспоминаю, что Коста явился в хан в русском мундире. И этот мундир с орденами — не бутафория, как я понимаю?

— Правильно понимаешь.

— Какой чин? Высокий? Я не разбираюсь в русских знаках.

— Обер-офицер. Поручик.

— За Сефер-бея капитана получишь? Впрочем, можешь не отвечать. Мне без разницы.

— Что с показаниями Сефер-бея?

— Вот они. Держи, — он протянул мне листки бумаги. — Свеча — перед тобой. Дерзай!

Уверенный тон Ахмета несколько сбивал с толку. Нужные мне документы окрыляли: гештальт с Маликой закрыт! Быстро прочитал и сжег записанные показания Сефер-бея. Клочки пепла разлетелись по комнате. Задул мелкий уголок-остаток, чтобы не обжечь пальцы. Сделано!

— Ахмет! Я…

— Не благодари!

— Что значит «не благодари»⁈ Ты спас мою любимую женщину! Теперь я твой! Прежде чем подставить грудь под твой кинжал, дай пожать тебе руку.

Я положил револьвер на стол и протянул Ахмету открытую ладонь.

Он усмехнулся.

— Коста! Коста! Зачем мне твоя жизнь⁈ Мы же друзья! — он крепко пожал мне руку.

Я выдохнул. Ситуация нравилась мне все больше и больше.

— Что будешь делать? — задал я двусмысленный вопрос, но Ахмет меня понял.

— Не знаю, — честно признался он. — Мой наниматель мертв. Кто будет вместо него, мне неведомо. Да и надоело здесь стены подпирать.

Я пожирал глазами бумаги Стюарта. Фонтону будет чем поживиться.

— У меня есть к тебе предложение, — сказал я как можно нейтральнее.

[1] Некомплектность гарнизонов Черноморской береговой линии поражает воображение. Она была меньше почти в 10 раз!

[2] Школы для поселянских детей — одна из разновидностей церковно-приходских школ в РИ в 19 в.

[3] Шаржировать — «заряжать ружье, полагая в оное известное количество пороху, дроби и прочего для выстрела при наблюдении приемов при шаржировании употребляемых».

[4] «Фазанами» на Кавказе прозвали приезжавших за наградами и сомнительной славой столичных офицеров, разодетых с иголочки. На их фоне строевые офицеры, на которых форма буквально горела, выглядели дико, не говоря уже о солдатах. Кавказские части в концу походов или долгого пребывания в крепостях на побережье выглядели похлеще, чем у отступавших из Москвы французов.

Вася. Черное море, побережье Кавказа, май 1838 год.

Эскадра шла в походном ордере двумя линиями. В голубом небе белели паруса, реяли флаги, а сигнальные флажки то и дело сменяли друг друга. Величественное зрелище и грозная сила! Сотни пушек серьезных калибров были предоставлены Черноморским флотом в распоряжение генерала Раевского. Новый командующий Правого крыла кавказского корпуса лично уговорил главного адмирала Лазарева принять начальство над назначенными к походу кораблями.

Эскадра состояла из линейных кораблей «Султан Махмуд», «Память Евстафия», «Силистрия», «Адрианополь», «Императрица Екатерина II», фрегатов «Агатополь», «Браилов», «Тенедос» и «Штандарт», пароходов «Северная звезда», «Громоносец», «Язон» и «Колхида», а также брига «Фемистокл» и парусных судов меньшего ранга — люгеров, тендеров и транспортов. Отряд кораблей пополнялся по мере продвижения вдоль кавказских берегов гребными ладьями азовских казаков. Были арендованы в большом количестве частники-«купцы». На них загрузили лошадей для легких единорогов.

Лазарев традиционно выбрал 86-пушечную «Силистрию» своим флагманом. Ее капитан, Нахимов, входил, как злословили в адмиральскую камарилью вместе с Корниловым, Путятиным, Метлиным, Панфиловым, Истоминым и рядом других офицеров, составивших славу Черноморского флота. Не самая дурная камарилья на свете!

Прославленный адмирал выбрался в море по четырем причинам. Во-первых, Раевский умел уговаривать. Он обещал максимум протекции морским офицерам, если первая его экспедиция в роли командира Правого крыла пройдет успешно. Во-вторых, адмирал признал, что действия кавказских морских отрядов кораблей далеки от совершенства. В апреле при высадке в Соче десант понес серьезные потери. И не без «помощи» флота, который произвел амбаркировку из рук вон плохо и слабо поддержал корабельной артиллерией высаживающиеся войска. В-третьих, за основу подготовки флота Лазаревым был избран принцип состязательности. А где еще лучше разводить конкуренцию, как ни в боевом походе и на глазах высокого начальства? И, в-четвертых — а, быть может, в главнейших резонах, в чем Лазарев признался только себе — у него было неистребимое желание ощутить ветер на лице и качку под ногами, забыв на время о 12–14 часах ежедневной изнуряющей кабинетной работы. Вечная война с интендантами, со стяжателями и мздоимцами. Закупки, подряды, вороватые строители, много о себе возомнившие корабелы Николаева… Как это все сейчас было далеко, когда вдыхаешь полной грудью свежий морской воздух!

— Ветер стихает, Михаил Петрович! — негромко окликнул его Нахимов.

С круглого лица адмирала никогда не сходила недовольная гримаса. Она, можно сказать, была его визитной карточкой. Но капитан первого ранга Нахимов слишком хорошо знал своего командира и учителя. И чувствовал, что адмирал доволен. Трудности — закаляют!

— Прикажите спускать баркасы? — уточнил капитан «Силистрии», заметив, что продвижение вперед прекратилось.

— Действуйте, Павел Степанович! — адмирал, не выпуская из-под мышки подзорной трубы, достал из кармана толстый хронометр.

В установившемся мертвом штиле корабли стали наваливаться друг на друга. Их стали растаскивать баркасами. Действовали без суеты и лишних криков. Телеграф и сигнальщики работали непрестанно. Двадцать и более гребных судов, вытянувшись в линию, отводили в сторону огромную массу линейного корабля.