— В чем, в чем, а в этом им почти нет равных! — сказал я, усмехнувшись.

Сказал спокойным голосом, чтобы привести в чувство Феликса Петровича. Он лежал рядом и от волнения дышал тяжело.

— В чём?

— В садовом искусстве!

— Нашёл время любоваться! — прошипел Фонтон.

— Для красивого всегда нужно находить время любоваться, — назидательно ответил я. — И в любой ситуации. Пусть на полсекунды, но бросить взгляд, оценить, порадоваться, что в этом жестоком мире все-таки есть вещи, ради которых стоит жить!

— Ты издеваешься? — у Фонтона отчетливо пульсировал висок. — Ты человека собираешься убить, а рассуждаешь про красоту⁈

— Да. Собираюсь убить. И убью. И знаю, ради чего. Ради прекрасной Малики. Ради моей божественной жены Тамары. («Простите, Фёдор Михайлович! Но тут такая ситуация. Нужно! Очень нужно!»). Красота спасёт мир, Феликс Петрович! Только, чтобы она это сделала, надо и её спасать, и оберегать. И восхищаться ею. Разве не так?

Фонтон ничего не ответил. Резко присел, отвернувшись. Смотрел перед собой. Я ждал.

— Я, ведь, был на войне, Коста, — Феликс Петрович заговорил тихим голосом. — И смерти навидался. Подчас, ужасной. Непристойной. Недостойной людей высокой культуры. От тифа, от худой воды в Румелии умерло в десять раз больше, чем от пуль, картечи, бомб и ятаганов. Когда на нас нападали, я выбегал из палатки с саблей. Готов был сражаться. Но я не военный. Я дипломат. Мое призвание — не лить кровь, а все делать для того, чтобы войны не было или чтобы она закончилась.

— Я понимаю, Феликс Петрович… Вы на своём месте. И у вас хорошо получается.

— Я тоже так думал до вчерашнего разговора с тобой, — усмехнулся Фонтон.

— Мои слова не ставили под сомнение ваш профессионализм!

— Не сомневаюсь. Я не об этом.

— А о чём тогда?

— Ты поставил передо мной зеркало, в которое я боялся взглянуть, — выдохнул Фонтон. — Приходили мне в голову мысли о чистых руках в белых перчатках. Отгонял. Отговаривался. Находил оправдания. Мол, я делаю своё дело, а вояки — своё. Они, кстати, меня и моих коллег за это ругали. Будто мы им мешали…

В этот момент на дорожках парка появился прогуливающийся Сефер-бей, наряженный почему-то во вполне европейский костюм. В сопровождении Ахмета! Как обычно, увешанного своими албанскими кинжалами.

— Вот он! — прервал я душеизлияние Феликса Петровича, разглядывая через подзорную трубу знакомые черты надменного лица. — Черт!

— Что? — спросил Фонтон.

— Ахмет! — я опустил трубу, выругавшись. — Черт! Черт!

— Дай-ка! — Фонтон потянулся за трубой.

Я передал.

— Да. И так-то было нелегко…

— Ничего! — я вцепился в ружьё. — Дождусь момента, когда он чуть отлипнет.

Стал успокаивать дыхание.

— Так, а что вы увидели в этом зеркале? — спросил Фонтона.

— Подвинься! — вместо ответа, шеф толкнул меня по плечу.

— Феликс Петрович! — я охренел.

— Сейчас заткнись! — Фонтон уже сдвинул меня в сторону и уже перехватил ружьё.

Я подчинился. Смотрел на шефа. Он приник к ружью. Дышал ровно. Целился.

— В июле 28 года это случилось, — вдруг заговорил спокойным голосом. — Оказался я в Шумле. Государь в тот день приказал занять Зеленую Гору и там укрепиться. Два наших батальона двинулись. Ну, турки, как увидели, ринулись на нас кавалерией. Завязалось дело, но по всему более на вид страшное, нежели опасное для наших. Я с двумя прусскими офицерами отправился вниз по долине к передовым нашим постам. Оттуда наблюдали за битвой. И был там один турок, дели[3]. Настырный. Стрелял и стрелял. Но всё без толку. Только задирал нас свистом своих пуль. К вечеру все успокоилось. Турков мы отогнали. А этот настырный все гарцевал. И решил я наказать нахала! Слез с лошади. Взял у часового в цепи ружьё, прицелился и выстрелил! Смотрю, пуля пала у ног лошади, — тут Фонтон грустно усмехнулся. — Знаешь, что я подумал?

— Что?

— И слава Богу! Радовался, что понапрасну не убил человека![4]

Фонтон замолчал. Я же, хоть был весь внимание во время рассказа, но все время смотрел на резиденцию, на прогуливающегося Сефер-бея. Уже начинал дёргаться, боясь того, что Феликс Петрович с этими исповедями упустит момент. Не выдержал.

— Феликс Петрович! Стреляйте! Только, умоляю, ни в коем случае не зацепите Ахмета! — я сам не заметил, как в нарушении всяческой субординации принялся отдавать команды шефу.

Фонтон не реагировал. Продолжал целиться. Дышал ровно.

— Ты спросил, что я увидел в зеркале?

— Феликс Петрович, ну его это зеркало! Потом! Уйдёт, гад, уйдёт сейчас!

— То, от чего отмахивался все эти годы, — Фонтон, казалось, не слышал меня, и говорил постепенно увеличивая громкость в голосе, но я видел, что при этом оставался совершенно спокойным. — Что просто не хотел пачкать руки, прикрываясь оправданиями. Ты прав, Коста! Пора снять белые перчатки! За красоту нужно биться! Моя Родина кривобокая, уродливая, часто страшная. Населенная ужасными людьми, бездушными чиновниками. Вызывающая желание материться, биться головой об стенку. Руки опускаются от бессилия чуть ли не каждый день. Но это — моя Родина! Самая красивая на свете! Так что, пошли-ка вы все к ё…ой матери!

Тут Феликс Петрович сделал вдох-выдох и нажал на спусковой крючок.

Сефер-бей, неловко взмахнув руками, повалился на розовый куст. Его модная круглая шляпа покатилась по дорожке. Здоровяк Ахмет недоуменно озирался, хватаясь за свои кинжалы.

— Сделано! — хрипло молвил Фонтон.

— Уходим!

Я схватил винтовку. Увлекая за собой Фонтона, бросился выше на холмы, чтобы далее свернуть в сторону Бююкдере.

[1] Рядовой Архип Осипов, обессмертивший свое имя во время штурма Михайловского укрепления в 1840 г., взорвав пороховой склад, в молодые годы был наказан за побег. Получил 1000 ударов шпицрутенами. Стал примерным солдатом. После его героической гибели был навечно приписан к первой роте Тенгинского полка. До революции при перекличке его имя называлось первым. На окрик «Рядовой Архип Осипов!» надлежало отвечать: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении!»

[2] Создатели стиля «английский сад».

[3] Дели́ (тур. — «сорвиголова, безумный, отчаянный, храбрый») — с конца XV—начала XVI вв. легкая регулярная кавалерия в османской армии. Дели были известны своей безрассудной храбростью и мужеством в бою с врагами, а также необычной одеждой. Позднее вышли из-под контроля и превратились в банды, грабившие население, что привело к упразднению формирований в XIX веке. Традиционно считается, что у дели позаимствован облик крылатых гусар.

[4] История подлинная. Взята из книги «Воспоминания Ф. П. Фонтона: юмористическая, политическая и военныя письма' (том I.» Лейпциг, 1862 г). Кстати, не только Фонтон описывал, как видел, что пуля упала у ног. Такое часто встречается в рассказах того времени. Дистанция стрельбы была невелика.

Вася. Михайловское укрепление, май 1838 года.

Капитан Лико сидел в штабе, схватившись за голову. Очередной отчаянный рапорт мало что изменит. Подумаешь, боевые потери! Мы в армии. Тут война. Привычное дело. Но с 1-го сентября 1837 года по 1-е мая 1838 года в вверенной его попечению крепости умерло общим числом 254 человека из гарнизона и прикомандированных. На убыль личного состава в боях приходится меньше четверти. Остальные — от цинги и лихорадки. При закладке форта находилось там две роты, а теперь одна, хоть и прозываются до сих пор оставшиеся солдатами Мушкетёрской и Карабинерской ротами. Жидкий ручеек пополнения ничего не решал.

Роты? Две роты⁈ Осталось столько, что впору сводить в одну. И та некомплектна. Этому слабому гарнизону предоставлена защита укрепления, имеющего до 500 сажен длины линии огня. Сверх того, самый бруствер, со всеми земляными работами и жалкими потугами защитить самих себя, получил большие повреждения. Турбастоны разбивают собственные пушки своими откатами. Амбразуры, укрепленные сверх бруствера сырцовом кирпичом, совсем разрушились и не могут быть починены. Внутренняя крутость бруствера, облицованного на глине дурным камнем местной породы и плетневыми корзинами, осыпалась во многих места. Банкеты заплыли. Внутренность укрепления, не будучи нивелирована и усыпана щебнем, задерживает воду, отчего происходить всегдашняя грязь.