— Ты из каковских будешь? — спросил я.

— Тамбовские мы, из села Подоскляй.

Спустились по трапу. Миновали спальные места офицеров вдоль кормовых галерей. «Тесно тут, аж жуть», — мелькнула у меня мысль. Зашли в капитанскую каюту. Тоже особо не развернёшься. Здесь, в узком пространстве между двумя 6-тифунтовыми ретирадными пушками, спрятанными за тонкой съемной переборкой, на парусиновых стульях и диванах уже расселись все офицеры, за исключением вахтенного — лейтенант, мичман, поручик и кондуктор корпуса флотских штурманов. Второй лейтенант, получив указание от капитана «взять курс, на котором судно имеет наилучший ход», остался на шканцах.

Если бы не световой люк над головой, в каюте было бы темновато. Снаружи большие красивые окна в переплетах перекрывала висевшая за кормой шлюпка.

Стол радовал. Капитанский погреб[7] был набит отменным греческим вином и деликатесами с Архипелага. Вином обещали угостить за обедом. Маслины и анчоусы подали уже сейчас.

— За что ордена получили, Константин Спиридонович? — спросил меня хлебосольный хозяин.

— Владимира — за освобождение из плена поручика Торнау. Про Святослава не могу сказать, извините. А вы свой орден за что?

— Вы не знаете⁈ — вскричал лейтенант. — Сергей Иосифович был на «Меркурии», когда Казарский принял свой знаменитый бой с турецкими флагманами[8]. За это не только орден получил и чин капитан-лейтенанта, но и золотой пистолет на герб!

— Пистолет?

— Сергей Иосифович, просим. Расскажите, как дело было.

— Не след рассказывать того, что не видел собственными глазами, — назидательно сказал Скарятин. — Я простоял весь бой в крюйт-камере, обшитой медным листом, в полной темноте. В обществе бочонков с порохом, зарядных картузов и ящиков с патронами. Сжимал в потной ладошке заряженный пистолет, ожидая каждую секунду услышать турецкую речь. Если бы подобное случилось, мне следовало взорвать корабль. Так распорядился наш капитан. Но турок я так и не дождался. Лишь слышал, как плакал и стонал «Меркурий», поражаемый с двух сторон вражескими кораблями. Жаркое вышло дело. Когда все закончилось и я поднялся наверх, увидел, что вся палуба была завалена щепой, будто изрубленная спятившим дровосеком. И залита кровью. Ее запах, как ни поливали доски уксусом, еще долго нас преследовал. Как живое напоминание об ушедших товарищах. А еще моя постель. Моя скатка из коечной сетки. Она, как и остальные, стояла у борта. Из матраса и прочей снасти для сна так и сыпались потом железяки — свинцовые пули и чугунная картечь.

Я удивленно присвистнул. Редкий подвиг! И по достоинству оценен!

[1] В царском флоте артиллеристов и штурманов считали «второстепенными» офицерами. Они имели чины, как в сухопутных войсках, и по традиции занимали худшие каюты на кораблях.

[2] Описание порядка работы с орудиями во время стрельб дано по собственноручно подписанной Лазоревым «пушечной экзерциции», разработанной им в бытность Начальником штаба Черноморского флота.

[3] Знаменитый офицерский романс, известный, как казачья песня, был написан А. Молчановым на борту линейного корабля «Силистрия» в 1838 г. Полное имя офицера не известно. Стихи были опубликованы в журнале «Библиотека для чтения» весной 1838 г.

[4] М. Ф. Федоров «Походные записки на Кавказе с 1835 по 1842 год». Не путать с М. Ф. Федоровым, чувашским поэтом и фольклористом второй половины XIX в.

[5] По этой долине вел огонь линейный корабль «Императрица Екатерина II». По-видимому, отсюда и название. Правда, лес вдоль реки, который обстреливали с «Силистрии» так и не назвали Силистрийским.

[6] Помещение, где хранились продукты капитана и офицеров под крюйт-камерой. В данном случае, скорее рундук, за которым следил слуга.

[7] Одна из самых славных страниц истории Черноморского флота. В 1829 г. бриг «Меркурий» вступил в неравнейший бой с двумя линейными кораблями османского флота и вышел из него непобежденным. Стал вторым кораблем в русском флоте, носившим георгиевский крест.

Вася. Укрепление Вельяминовское, конец мая 1838 года.

На все про все у войска Раевского ушло всего два часа. Слаженность и взаимодействие всех частей экспедиционного корпуса плюс грамотная организация посадки-высадки и поддержка корабельной артиллерии определили успех десанта. В сравнении с сочинским — безусловная победа! Три тысячи человек из трех Черноморских казачьих полков, доставленных третьим рейсом, уже приступили к возведению укрепления. Будущий форт огораживали засеками из деревьев. Намечались контуры будущего форта. Черкесы потеряли важнейший пункт побережья, к которому вели удобные дороги и который процветал за счет работорговли.

— Эй, ребята, — кричали казачки солдатам в цепи. — Передайте черкесам нашу благодарность! Много стволов древесных подарили! Нам же рубить меньше!

— Ага! Приходи, кума, любоваться! — буркнул Вася, хватая очередное тело за ноги.

Он вместе с солдатами своей роты стаскивал к палатке Раевского трупы черкесов. Потом насчитали более 160 тел. На следующий день Раевский отдаст эти тела без всякого выкупа явившимся от горцев парламентёрам.

У палатки играла музыка — старался флотский оркестр. Хлопали пробки от шампанского. Еще звучали выстрелы, но офицеры уже праздновали победу. Кричали «ура» Раевскому и Лазареву.

На место устраиваемого лагеря прибыл сводный отряд моряков. Матросам и на суше море по колено. Они развернулись в цепь между авангардом и отрядом правого прикрытия и затеяли бесцельную пальбу. Досталось бедным белочкам и прочему лесному зверью. Горцы уже отступили и на пальбу моряков отвечали редкими выстрелами. Но моряки не успокоились, пока не использовали все патроны из своих сумок.

— Дивись, Никифор! — обратился Вася к образному старосте роты, прибывшему со второй волной десанта. — Эти чудики и стрелять толком не умеют. Прикладом отдачей себе по морде бьют.

— И точно! — согласился дядька.

— Сколько их в отряде? — уточнил рядовой Девяткин.

— Да сотни две, не меньше.

— Тогда считай. У каждого по сорок патронов. На круг выходит, что на речке Тешебс черноморцы подарили сами себе восемь тысяч пощечин![1]

Солдаты дружно заржали. Напряжение отпускало. День подходил к концу. Можно и передохнуть. В Васиной роте потерь не было. Интересно, их щами кормить сегодня будут? Или жуй сухарь, серая шинель?

Вася любовно погладил спрятанный под рубахой черкесский кинжал. Прикарманил, пока трупы таскали. Фельдфебель будет доволен.

… Барабанщик сыграл «Зарю». Лагерь просыпался. Из сырых палаток, костеря в хвост и гриву комаров и майскую прохладу, выползали хмурые солдаты. Им предстоял новый, полный тяжкого труда день. Кровавые мозоли на руках. Отбитые случайно ногти на пальцах. Измазанные смолой и древесной трухой форменные брюки. Дровосеки и землекопы, блин! Не так представлял себе Вася солдатские будни в походе. Экспедиция генерала Раевского строила укрепление.

В Васе, в бывшем сержанте ВС РФ, революционным пламенем сердца Данко пылала сословная ненависть. Офицеры, юнкера и даже разжалованные солдаты из благородных всю ночь гуляли до утра, мучая отрядных песенников и музыкальный хор. Веселилась. Пили шампанское. Резались в карты на интерес, порою восклицая: «Война порождает шулеров!» И заставляли услаждать свой слух хоровым пением полковых музыкантов. Сволочи!

В то же время Милов не мог не признать, что отношения офицеров с солдатами были странными. Уважительными, что ли? Никакого рукоприкладства. Никакой дворянской спеси типа «в глаза мне смотри, свинья, с хрена ли пялишь свои зенки?» И, наоборот. Вася никак не мог взять в толк, почему солдаты своих офицеров любили. Готовы были за них хоть в огонь, хоть в воду. Искренне сочувствовали подраненным. Вытаскивали их порой из пекла, не думаю о награде. Даже хмурились, если спасенный возжелал отдариться серебряным рублем. Деньги, понятно, огромные, да где их тратить? Провожали отъезжавших прикомандированных всей ротой. Прошел с нами огонь, воду и медные трубы? Получите наше уважение!