На много миль окрест — зеленая рожь и всхолмья; Пёклер сидел у мелкого окопа в Сарнаки, в районе цели, уставив бинокль на юг, в сторону Близны, как и все прочие, — ждал. Erwartungв перекрестье визира, волнуется только что поднявшаяся рожь, ее нежную дремоту освежил ветерок… глянь-ка на эти просторы, глянь в Ракетомили утреннего пространства: как много оттенков зеленого, польские фольварки белые и бурые, темные угри рек ловят солнце своими изгибами… а в самой середке, в святом X — Пёклер, распятый, на первый взгляд невидимый, но еще миг… воти начинает разрешаться по мере ускорения спуска…
Да только как верить, что наверху все реально? Зудят насекомые, солнышко почти степлело, можно взирать на краснозем, на миллионы зыбящихся стеблей и почти впасть в легкий транс: в одной рубашке, костлявыми коленками вверх, серый пиджак, уже много лет после глажки как измятый, свернут под жопой, росу впитывает. Прочие, с кем он вышел в поле, рассеялись по всей Нулевой Точке Взрыва, жизнерадостные наци-лютики: бинокли болтаются на аспидного цвета ремешках из конской шкуры, бригада из «Аскании» возится со своей техникой, а один из офицеров связи СС (Вайссмана здесь нет) все время поглядывает на часы, потом на небо, потом опять на часы, их стеклышко краткими вспышками есть/нет становится перламутровым кружком, что связывает воедино час и курчавое небо.
Пёклер скребет седеющую двухсуточную щетину, кусает губы, обветренные так, будто всю зиму он провел на воздухе: у него вообще зимний вид. Вокруг глаз годами нарастали целые развалины лопнувших сосудиков, теней, складок, морщинок — почву эту уже нанесло в простые, непосредственные глаза его молодых и бедных дней… нет. Даже тогда в них что-то было такое — прочие видели и понимали, что оно пригодится, и находили, как именно. Такое, что Пёклер проморгал. Он в жизни довольно в зеркала нагляделся. Мог бы и вспомнить вообще-то…
Разрыв в воздухе, если таковой случится, произойдет в пределах видимости. Абстракции, матёма, модели — это прекрасно, но если возьмешься за дело по-настоящему и вокруг все орут, требуя решить проблему, поступаешь вот как: идешь и садишься ровно в яблочке, где все укрытие — безразличные мелкие окопчики, и наблюдаешь за безмолвным огнецветом ее последних секунд, и видишь то, что видишь. Разумеется, шанс идеального попадания астрономически ничтожен, поэтому безопаснее всего — в самом центре района цели. Ракеты — они как бы сродни артиллерийским снарядам, рассредоточиваются вокруг точки наводки гигантским эллипсом — Эллипсом Неопределенности. Однако Пёклеру, хоть он, как любой ученый, и верит в неопределенность, сидеть тут не слишком-то уютно. В конце концов, в самой середке Нулевой Точки разместился трепетный сфинктер его личной жопы. И тут далеко не только баллистика. Тут еще Вайссман. Сколько химиков или снабженцев ни возьми, про изоляцию они знают столько же… почему ж тогда обязательно выбрали его, если только не… вот где-то у него в мозгу две фокусные точки слетаются воедино, становятся… нулевым эллипсом… единственной точкой… снаряженной боеголовкой, заряженной втайне, а всем остальным — отдельные бункеры… да, вот чего ему хочется… все допуски в наведении, суммируясь, дают идеальное попадание — Пёклеру прямо в маковку… эх, Вайссман, неизящен твой эндшпиль — да только за все это время ни зрителей, ни судей так и не появилось, и кто вообще сказал, что конец не может быть столь жесток? Паранойя захлестнула Пеклера, утопила по самые виски и череп. Может, и обдрищется, поди тут угадай. На шее гулко колотится пульс. Ноют руки и ноги. Светловолосые проверяющие в черных мундирах не сводят глаз. Поблескивают их металлические знаки отличия. Под ранним солнышком лежат склоны. Все полевые бинокли глядят на юг. «Агрегат» уже в пути, тут ничего не изменишь. На святилище мгновенья всем наплевать, как и на последние таинства: слишком много рациональных лет пролетело. Бумаг нагромоздили слишком густо и раскидисто. Пёклер что-то никак не может примирить грезу о собственной идеальной жертвенности с выпестованной в нем потребностью заниматься делом — да и не поймешь, как одно может стать другим. В конце концов, A4 очень скоро должна выйти в полевые условия, эту частоту отказов позарезнужно снизить, потому-то сюда и понаехали, и если сегодня утром на польском лугу произойдет массовый отказ зрения, если никто, даже самый что ни есть параноик, ничего не сможет разглядеть, кроме установленных Требований, уж такое явно не будет уникально для этого времени, этого места, где глаза, прижатые к черным биноклям, выискивают лишь сегодняшнюю «неуступчивую деву» — как прозвали свои незадачливые ракеты остряки-ракетчики: когда ж объявится… разглядеть и отметить, где именно от головной до хвостовой части могут быть неполадки, отметить форму конденсационного следа, звук разрыва, что угодно, лишь бы помогло…
В Сарнаки, излагает нам документация, ракета в тот день падала с обычным двойным выбросом, с полосой белого конденсата в синем небе: еще один преждевременный разрыв в воздухе. Стальные фрагменты обрушились в сотне футов от точки Нуля, посекли рожь градом. Пёклер видел взрыв не более прочих. Больше его никуда не отправляли. Эсэсовцы наблюдали, как он поднялся на ноги, потянулся и медленно побрел прочь с остальными. Вайссман получит отчет. Последуют новые разновидности пыток.
Но внутри Пёклеровой жизни, не задокументированно нигде, кроме души, его бедной, его затравленной германской души, время растянулось — и замедлилось: Идеальная Ракета еще там, наверху, все еще снижается. Он по-прежнему ждет — даже теперь, один в «Цвёльфкиндер», ждет «Ильзе», ждет, чтобы вернулось это лето, а с ним и взрыв, что застанет его врасплох…
Весной, когда ветра в Пенемюнде сместились к зюйд-весту и вернулись первые птицы, Пёклера перевели на подземный завод в Нордхаузене, в Гарце. После британского налета работа в Пенемюнде пошла под откос. План — опять же, Каммлера — теперь заключался в том, чтобы рассредоточить испытания и производство по Германии, дабы исключить следующее и, вероятно, фатальное нападение союзников. Обязанности Пёклера в «Миттельверке» были обыденны: материалы, снабжение. Он спал на койке у стены, динамитом вырванной у камня и выкрашенной белым, и лампочка над головой горела всю ночь. Ему мстилось, будто лампочка — представитель Вайссмана, существо, чья душа — ярчайшая нить накала. Они с ней вели долгие грезодиалоги, сути которых Пёклер никогда не помнил. Лампочка разъясняла ему заговор в деталях — тот был грандиознее и обширнее, чем представлялось воображению Пёклера, — а многие ночи казался чистой музыкой, сознание Пёклера загнанным зверем металось по звуковому пейзажу, наблюдало, покладистое, по-прежнему в шаткой безопасности, но ненадолго.
В то время ходили слухи, что между Вайссманом и его «чудовищем» Энцианом растет отчуждение. Шварцкоммандо уже обособилось от структуры СС, как и СС отложилось от вермахта. Сила их теперь залегала не в абсолютном оружии, но в информации и опыте. Пёклер был рад услыхать, что у Вайссмана свои неприятности, только не соображал, как обратить их к какой-нибудь выгоде. Когда поступило распоряжение отправляться в Норд-хаузен, в Пёклере вспыхнуло отчаянье. Игра, стало быть, прервана? Может, он больше не увидит Ильзе. Но пришла служебная записка, в которой говорилось, что он должен явиться в кабинет к Вайссману.
Волосы на висках эсэсовца седели и стояли торчком. Одна дужка очков держалась на скрепке — Пёклер заметил. На столе — мусорная россыпь документов, отчетов, справочников. Удивительно было наблюдать, что выглядит Вайссман не столько сатанински, сколько затравленно, как любой чиновник под давлением. Глаза его были уставлены в сторону Пёклера, но линзы их искажали.
— Вы понимаете, что этот перевод в Нордхаузен — добровольный.
С облегчением — плюс две секунды истинной любви к покровителю — Пёклер понял, что игра продолжается.
— Будет что-то новенькое.
— Да? — Отчасти вызов, но отчасти Вайссману по-настоящему интересно.
