Ты только что приехал — только заявился в город, в самую сердцевину Пенемюнде, эй, а чем вы тут развлекаетесь? волоча за собой свой провинциальный чемодан с парой-другой рубашек, экземпляром Handbuch,вероятно — «Lehrbuch der Ballistik» [270]Кранца. Ты наизусть выучил Акерета, Буземана, фон Кармана и Мура, какие-то доклады с «Конгресса Вольта». Но ужас не отступает. Это же быстрее звука,быстрее тех слов, что она произносила через всю комнату, такую солнечную, быстрее джаз-бэнда по радио, когда не уснуть, хриплых «хайль» меж бледных генераторов и галерей над головой, забитых начальством… Гомеранцев, свистящих из высоких ущелий (потрясающие обрывы, круть, свистишь с утеса игрушечной деревеньке, что ниже на много веков и миль…), а ты сидишь один на подзоре судна KdF [271]подальше от танцев у майского дерева на белой палубе, в загорелых телах плещутся пиво и песни, брюшки в пляжных костюмах, слушаешь протоиспанский, что высвистывается, а не голосится с гор вокруг Чипуде. Гомера была последним клочком суши, на который ступил Колумб до Америки. Он тоже их слышал в ту последнюю ночь? Передали они ему что-нибудь? Предостерегли? Сумел ли он понять этих козьих пастухов-прозорливцев в темноте, среди канарского падуба и файи, насмерть позеленевших на последнем закате Европы?
В аэродинамике, коль скоро сначала у тебя все только на бумаге, берешь безразмерные коэффициенты — соотношения того с этим: сантиметры, граммы, секунды аккуратно взаимоуничтожаются и сверху, и снизу. Это позволяет использовать модели, организовывать воздушный поток так, чтобы измерять самое интересное и масштабировать результаты аэродинамической трубы вплоть до реальности — тут мало встречается неизвестных, потому что коэффициенты эти пригодны для всехразмеров. По традиции их называют в честь людей — Рейнольдса, Прандтля, Пекле, Нуссельта, Маха, — и вопрос стоит так: а что же число Ахтфадена? Велики ли шансы?
Не годится. Параметры плодятся, как комары в байю, быстрее, чем он с ними разделывается. Голод, соглашательство, деньги, паранойя, память, удобство, совесть. Хотя у совести применительно к Ахтфадену — знак минус, пусть она в Зоне и стала вполне себе разменным товаром. Того и гляди содержанты со всего света слетятся в Гейдельберг защищать по этой совести дипломы. Для совестливых появятся особые бары и ночные клубы. Концентрационные лагеря превратят в увеселительные парки для туристов, целыми гуртами повалят иностранцы с камерами, и всех будет до дрожи щекотать совесть. Пардон — это не для Ахтфадена, который тут жмет плечами, глядя на свои дубли в зеркалах, что растянулись с правого борта на левый: он с ракетой работал лишь до тех пор, пока воздух не становился разреженным — тогда уже все равно. А чем она занималась после — пусть уже не у него голова болит. Спросите у Вайхенштеллера, у Флаума, у Фибеля спросите — вот кто занимался возвращением в атмосферу. Спросите у секции наведения, это же они направляли туда, куда летело…
— Вам не кажется, что отчасти шизоидно, — это вслух, обращаясь ко всем передам и задам Ахтфадена, — разламывать профиль полета на сегменты ответственности? Это же полупуля, полустрела. Онаэтого требовала, не мы. Ну и вот. Вы могли взять ружье, радио, пишущую машинку. Некоторые пишмашинки в Уайтхолле, в Пентагоне убили столько мирного населения, сколько нашей малютке A4 и не снилось. Либо вы абсолютно один, наедине с собственной смертью, либо участвуете в предприятии покрупнее и тем самым причастны к чужим смертям. Не все ли мы — одно? Что выбираете, — это уже Фарингер, пресно зудит сквозь фильтры памяти, — маленькую тележку или большую? — безумец Фарингер, единственный во всем клубе Пенемюнде, кто отказался носить от личительный знак — фазанье перо, заткнутое за ленту шляпы, — поскольку не мог решиться убивать, а по вечерам его видали на пляже: сидел в полной позе лотоса, пялился в закатное солнце, — и он же первым в Пенемюнде пал пред СС: однажды в полдень его увели, и лабораторный халат его трепетал белым флагом, пока не скрылся за черными мундирами, кожей и сталью его эскорта. После него остались только палочки благовоний, томик «Chinesische Blatter fur Wissenschaft und Kunst» [272]да снимки: жена и дети, о которых никто не знал… Пенемюнде что, было ему горой, кельей и постом? Отыскал ли онсвой путь без мук совести, такой модной совести?
— Atmen… atmen…не только дышать — еще и душа, дыхание Бога… — Ахтфаден помнит всего несколько раз, когда они беседовали наедине, непосредственно, — atmen— подлинно арийский глагол. А теперь расскажите мне о скорости реактивной струи.
— Что вы хотите знать? 6500 футов в секунду.
— Расскажите, как меняется.
— Остается почти постоянной на протяжении всего горения.
— И однако же относительная воздушная скорость меняется радикально, не так ли? От Нуля до М 6. Не понимаете, что происходит?
— Нет, Фарингер.
— Ракета создает собственный сильный ветер… без обоих — Ракеты и атмосферы — ветра нет… но в трубке Вентури дыхание — яростное и пылающее дыхание — всегда течет с той же неизменной скоростью… неужто и впрямь не понимаете?
Бредятина. Или же — коан,постичь который Ахтфаден не приспособлен, трансцендентная головоломка, что могла бы вывести его к мгновенью света… почти такая же прекрасная, как:
— Что в полете?
— Воля!
Подымаясь с Вассеркуппе, где реки Ульстер и Хауне вихляют туда и сюда картографическими формами, зеленые долы и горы, четверка, оставленная им внизу, подбирает белые амортизационные шнуры, только один смотрит вверх, прикрывая ладонью глаза, — Берт Фибель? но что тут в имени, с такой-то высоты? Ахтфаден ищет бури — поднырнем под этот громиграет у него в голове боевым маршем, — которая вскоре наваливается серыми утесами справа, росчерки молний до посинения колотят по горам, кокпит накоротко заливается светом… на самом краю. И вот тут, на грани, воздух подымется. От края грозы не отлипаешь уже с другим чувством — чуешь полет, ощущенье это — нигде, во всех нервах… если не отлипнешь от грани между прекрасными низинами и безумьем Донара, оно тебя не подведет, что бы там ни летало, этот негаснущий рывок вперед — и естьсвобода? Неужто никто не сознает, какое это рабство — тяготение, — пока не достигнет грани бури?
Некогда разбираться с головоломками. Шварцкоммандос уже здесь. Ахтфаден слишком много времени потерял на пышную Герду, на воспоминания. Вот они уже грохочут по трапам, трещат свое мумбо-юмбо, нипочем не догадаться, о чем, тут какая-то лингвистическая глухомань, и он боится. Чего им надо? Оставили бы его в покое — победа уже за ними, зачем же им еще и бедный Ахтфаден?
Им нужен «Шварцгерэт». Когда Энциан произносит это вслух, слово уже избыточно. Уже прозвучало в осанке, в линии рта. Остальные сгрудились за ним, оружие наперевес, полдюжины африканских лиц, задавили зеркала своей тьмою, красно-белыми с просинью глазищами, в которых прорисованы кровеносные сосуды.
— Мне поручили только часть. Ничего особенного. Честно.
— Аэродинамика особенна. — Энциан спокоен, неулыбчив.
— Там и другие были, из секции Гесснера. Конструкторы-механики. Я всегда работал в мастерской профессора-доктора Курцвега.
— Кто были остальные?
— Не помню.
— Так.
— Не бейте меня. Зачем мне что-то скрывать? Это правда. Нас держали отдельно. Я никого не знал в Нордхаузене. Пару человек в моей рабочей секции, и все. Клянусь. Те, кто занимался «Шварцгерэтом», — я никого не знаю. До самого первого дня, когда мы встретились с майором Вайссманом, я никого из них не видел. По именам друг друга не называли. Нам давали кодовые клички. Кто-то сказал — киношные. Других аэродинамиков звали «Шпёрри» и «Хаваш». Меня называли «Венк».
— В чем состояла ваша работа?
— Контроль веса. От меня им нужен был только сдвиг ЦТ [273]для устройства с данным весом. Сам вес был строго засекречен. Сорок с чем-то килограммов. 45? 46?
