Когда у Ленитропа есть сигареты, его легко развести, когда у кого-то есть еда, ею делятся — иногда водка, если неподалеку сосредоточение войск, в положенных по уставу оцинкованных мусорных ведрах можно помародерствовать на предмет всевозможной полезной продукции: картофельных очистков, дынных корок, кусков шоколадных батончиков — там сахар, — поди угадай, что сунут в самогонные аппараты эти ПЛ, а лакать в итоге будешь выброшенную фракцию какой-нибудь оккупационной власти. Ленитропа прибивает к десяткам таких тихих, голодных шаркающих миграций и относит от них, и всякий раз от лиц его пробивает жесткий бензедриновый мандраж — нет таких, на которые можно не обратить внимания, вот в чем штука, все они чересчур сильны,как у публики на скачках, всякое понуждает: Нет, я — посмотри на меня, растрогайся, вынь фотоаппарат, оружие, хуй свой вынь... Ленитроп содрал с чичеринской формы все знаки различия, чтоб не так заметно было, но знаки различия мало кого заботят…

По большей части он один. Зайдет на ферму, обезлюдевшую в ночи, и спит в сене, а если есть матрас (не часто) — на кровати. Проснется от солнца, отсверкивающего с какого-нибудь прудика, окруженного зеленью, присоленной цветками чабреца или горчицы, салатный склон возносится к соснам в тумане. Во дворах — рамы для молодых помидоров и лиловые наперстянки, под застрехами соломенных крыш — огромные птичьи гнезда, по утрам птичьи хоры, а вскоре настанет день, когда лето тяжеловесно развернется в небесах, — и раздастся лязг журавлей на крыле.

На ферме в речной долине изрядно южнее Ростока он укрывается от полуденного ливня, засыпает в кресле-качалке на веранде и грезит о Галопе Муссоре-Маффике, своем стародавнем друге. Он вернулся — в конце концов и вопреки всему. Дело происходит где-то в деревне — английской деревне, укутанной лоскутным одеялом потемнелой зелени и поразительно яркой соломенной желтизны, с очень старыми менгирами, установленными где повыше, с ранним уговором со смертью и налогами, с юными селянками, что выходят посреди ночи, голыми встают на скальных вершинах и поют. Собралась родня Галопа и куча друзей, у всех такой тихий праздник, потому что Галоп вернулся. Все понимают, что просто в гости: он будет «здесь» лишь условно. В какой-то миг все развалится — от того, что слишком сильно об этом думают. На лужайке расчистили пятачок для танцев: деревенский оркестрик и многие женщины — в белом. Сначала какая-то суета и непонятки насчет расписания, а потом собственно встреча — видимо, где-то под землей, но не совсем в могиле и не в склепе, ничего зловещего, вокруг Галопа толпа сородичей и друзей, а он на вид — такой настоящий,такой нетронутый временем, очень ясный и полный цвета…

— Никак Ленитроп.

— Ox — где ж ты был, крокодил?

— «Тут».

— «Тут»?

— Ну да, вот так вот, ты дорубил — двоюродным или троюродным, но я ходил по тем же улицам, что и ты, читал те же новости, сужался до того же цветового спектра…

— Значит, ты не…

— Я ничего не делал.Случилась перемена.

Краски здесь — каменная облицовка, цветы на гостях, странные потиры на столах — с душком крови пролитой и почернелой, кроткой карбонизации в бледных городских районах в четыре часа пополудни в воскресенье… от них очертания Галопова костюма хрустче, такой костюмчик скорее жиголо под стать, невыразимо иностранного покроя, уж ясно, что он бы такое носить ни за что не додумался…

— У нас, наверно, мало времени… Я знаю, говняно так говорить и очень себялюбиво, но мне сейчас до того одиноко, и… Я слыхал, как только это случается, иногда, потом еще валандаешься поблизости, как бы присматриваешь за другом, который остался «тут»…

— Иногда. — Он улыбается: но его безмятежность и отстраненность — растяжка бессильного крика, Ленитропу не поймать.

— Ты за мной приглядываешь?

— Нет, Ленитроп. Не за тобой…

Ленитроп сидит в старой облезлой качалке и глядит на плавную линию холмов, и солнце только что нырнуло под последние грозовые тучи, обратив мокрые поля и копны в золото. Кто прошел мимо и увидел, как он спит, лицо белое и обеспокоенное клонится, вздрагивая, на грудь заляпанного грязью кителя?

По ходу он понимает, что фермы эти — с привидениями, но дружелюбными. Ночью поскрипывает дубье — честно и деревянно. Недоеные коровы болезненно ревут на дальних выгулах, другие приходят и косеют от забродившего силоса, а потом втыкаются в ограды и таранят стога, на коих грезит Ленитроп, и мычат с пьяными умляутами. На крышах — черные и белые аисты, долгие шеи выгнуты к небу, головы кверх ногами и глядят наоборот, трещат клювами, здороваясь и любя. Ночью стремглав носятся кролики — сожрать что есть хорошего на дворе. А вот деревья — с деревьями Ленитроп наконец стал особенно бдителен. Оказавшись среди них, он их потрогает, поизучает, тихонько посидит и поймет, что каждое дерево — существо, ведет свою особенную жизнь, сознает, что вокруг происходит, а не просто какие-то вам дрова на рубку. Семейство Ленитропа деньги делало на убое деревьев, ампутировало им корни, кромсало их, мололо в пульпу, белило на бумагу, а за это им той же бумагой платили.

— Вот ведь безумие. — Он качает головой. — В моей семье безумие. — Поднимает голову. Деревья неподвижны. Им ведомо, что он тут. Кроме того, им наверняка ведомо, о чем он думает. — Простите меня, — говорит он им. — Я ничего не могу поделать с этими людьми, мне они недоступны. Что я могу? — Средних размеров сосна неподалеку кивает макушкой и предлагает:

— Когда в следующий раз наткнешься на лесоповал, отыщи у них трелевочный трактор без охраны и забери масляный фильтр. Вот это и можешь.

Краткий Список Заказов Вечерним Звездам На Текущий Период:

Пускай я найду тот курятник, про который говорила старуха.

Пускай Галоп будет жив на самом деле.

Пускай пропадет этот блядский прыщ на спине.

Пускай я поеду в Голливуд, когда все закончится, чтоб меня увидела Рита Хейуорт и в меня влюбилась.

Пускай мир сего дня останется и на завтра, когда проснусь.

Пускай в Куксхафене меня дожидается эта отставка.

Пускай у Бьянки все будет хорошо, вдоба-авок…

Пускай я очень скоро сумею посрать.

Пускай это падает просто метеорит.

Пускай сапоги дотянут хотя бы до Любека.

Пускай этот Людвиг отыщет своего лемминга, будет счастлив и оставит меня в покое.

М-да, Людвиг. Его Ленитроп находит как-то утром на бережку некоего безымянного голубого озерца: удивительно толстый мальчишка лет восьмидевяти, пялится в воду, плачет, весь содрогаясь зыбкими волнами жира. Его лемминга-пеструшку звали Урсула, и она убежала из дома. Людвиг гнался за ней до самого севера аж из Прицвалька. Людвиг практически убежден, что пеструшка намылилась к Балтийскому морю, только он боится, что она примет за море какое-нибудь озеро на суше и туда сиганет…

— Только один лемминг,пацан?

— Она жила у меня два года, — всхлипывает тот, — и ничего, никогда не пыталась… Я не знаю. На нее что-то нашло.

— Хватит мне тут турусов на колесах. Лемминги никогда ничего не делают в одиночку. Им нужна толпа. Это как зараза. Видишь ли, Людвиг, у них наступает перенаселение, это циклами бывает, и когда их становится слишком много, они паникуют и мчатся искать еду. Меня в колледже учили, я знаю, о чем говорю. В Гарварде. Может, Урсула пошла себе прихехешника искать.

— Она бы мне сказала.

— Мне очень жаль.

— Русские никогда ни о чем не жалеют.

— Я не русский.

— Вы поэтому знаки различия сняли?

Они смотрят друг на друга.

— Э-э, так тебе помочь искать лемминга?

Короче, этот Людвиг — у него, может, не вполне Порядок с Головой. Склонен тормошить Ленитропа среди ночи, будить пол-лагеря ПЛ, пугать собак и младенцев, будучи абсолютно уверен, что Урсула где-то там, за кругом света от костра — смотрит на него, видит его, но не так, как бывало раньше. Он водит Ленитропа в советские танковые части, в кучи руин с высокими гребнями, как на море, что рушатся вокруг них, а дай им волю — и на них, едва туда вступишь, а также в топкие трясины, где камыши рвутся в пальцах, когда пытаешься их схватить, а пахнет белковой катастрофой. Либо маниакальная вера, либо что-то потемнее: Ленитропа все-таки наконец осеняет, что если тут кого и тянет на суицид, то не Урсулу — Людвига…да этого лемминга, может, и вовсе не существует!