— Ой мамочки, — Ширли втискивается между ними, берется за рычаг, — вот так, чурбан. — Позади — выстрелы.
— Спасибо, — грит Будин, и, с вонючим дымящимся визгом стирая с колес резину, они летят дальше.
— Ух, а ты и впрямь нарасхват, Ракетмен, — Криптон, лежа сзади, с улыбкой протягивает Ширли лодыжку, к которой примотан пузырек с кокаином.
— И не говори.
— Нет, спасибо, — грит Ширли. — Мне по правде лучше не стоит.
— Да лана… ай…
— Там сзади «подснежнички» были? — Ленитроп щурится фонарному сиянью впереди. — Солдатня? Что наши солдаты делают в британском секторе, вы не знаете?
— Может, и нет, — гадает Будин, — может, просто Береговой Патруль, ладно тебе, не параной, и так хватает…
— Слышь, глянь, я вот (хлюп) делаю и у меня никакие (хлюп) клыки не вырастают, ничего…
— Ну я не знаю, — Ширли становится на коленки лицом назад, груди подперты спинкой сиденья, одна большая и гладкая рука сельской девахи у Ленитропа на плече для опоры.
— Слушай, — грит Будин, — в чем дело-то — валюта, или наркота, или что? Мне бы просто понять, чего ждать, потому что если держиморды за…
— Только за мной, насколько мне известно. К делам никакого отношения, совсем другие маневры.
— Она роза на ничьеееей землееее, — поет Алберт Криптон, улещивает.
— Зачем тебе к «Путци»?
— Надо со Шпрингером повидаться.
— Не знал, что он тут будет.
— Почему все так говорят?
— Дога де дзабудь, — Ширли разговаривает всего одной ноздрей, — де оджень ддого,Адберт, мадюзедьгий гузоджег.
— Просто его давненько никто не видал.
— Теперь вдыхай, хорошо, хорошо, так — давай.Мм-н, еще немножко осталось, э-э, козявка типа мешает… еще разок, ага. Теперь в другую.
— Алберт,ты же говорил, только одну.
— Слушай, Рачок, если тебя заметут…
— И думать не хочу.
— Черти червивые, — грит Ширли.
— Понравилось? На, нюхни еще маленько.
— Что ты вообще натворил?
— Ничего. Хотел поговорить кое с кем в этом ГОРО. Понять, что творится. Должны были просто поговорить, понимаешь, не для протокола — сегодня в диспансере. На нейтральной территории. А вместо этого Лягаш заявился. А теперь еще и два этих урода в штатском.
— Так ты шпион или чего?
— Шпиономбыло б нефигово. Ох батюшки. Не надо было влазить.
— Н-да, не позавидуешь. — И матрос Будин едет дальше, не нравится ему все это, раскидывает мозгой, раскисает мало-помалу. — Слышь, — наконец, — а если они, ну, догонят тебя, я б твоей Матушке мог написать, например.
— Моей… — Пристальный взгляд. — Нет-нет-нет…
— Ну, кому-нибудь.
— Ни единой души придумать не могу.
— Ну даешь, Ракетмен…
«Путци» — это, оказывается, разросшийся, отчасти укрепленный особняк прошлого века, в стороне от Дорумского шоссе и к морю, если двигаться по песчаной паре колей, между которыми растет камыш и жесткий мягкий ко-лосняк; дом примостился, как плот на гребне гигантской дюны, что волною вздымается с пляжа, чей уклон неуловим и водой становится совсем нежданно — покойной, бледно-соленой, на много миль растягивается в Северное море, точно облака, там и сям скорее серебристые, долгие формы тканей или кожи, тонкие, словно ткань, притихшие под луною, тянутся к Гельголанду.
Особняк так и не реквизировали. Никто никогда не видел владельца, не знали даже, существует ли этот Путци вообще. Будин загоняет грузовик прямиком в бывшую конюшню, и все выходят, Ширли под луной орет ура, Криптон бурчит «батюшки ох батюшки», набив себе рот приманкой для фрау. В дверях легкая неразбериха с паролем и проходом из-за свинячьего прикида, но Ленитроп засвечивает белого пластикового коня, и все удается. Внутри они видят ярко освещенную бурлящую помесь бара, опийного притона, кабаре, казино и заведения с сомнительной репутацией, во всех комнатах клубятся солдаты, моряки, дамочки, жулье, везунчики, неудачники, фокусники, толкачи, торчки, вуайеристы, гомосексуалисты, фетишисты, шпионы и просто взыскующая общества публика, все шумно болтают, поют или колобродят, а безмолвные стены дома совершенно не пропускают наружу этот шум. Духи, дым, перегар и пот плывут повсюду такими тонкими турбулентностями, что не почуешь, не увидишь. Это плавучее празднество, которое никто не подумал прервать: победная вечеринка настолько перманентная, так легко вбирающая новеньких и завсегдатаев, — кто тут наверняка скажет, в честь какой победы? в какой войне?
Шпрингера не видать, и, кое-кого наобум расспросив, Ленитроп делает вывод, что Шпрингер явится позже, если вообще явится. А сегодня, меж тем, ровно тот день доставки, о котором они уговорились, плывя с фрау Гнабх к Штральзунду. И как раз сегодня, после бестревожной недели полиция решила навалиться на Ленитропа. О да, да вот именно НННННННН Добрый Вечер, Эния Ленитроп, Мы Тебя Ждали. Конечно, Мы Здесь. Ты Же Не Думал, Будто Мы Испаримся, Нет-Нет, Эния, Мы Должны Опять Сделать Тебе Бо-Бо, Если Будешь Таким Глупеньким, Бо-Бо Опять И Опять, Да, Эния, Вот Насколько Ты Безнадежен И Глуп И Обречен. Ты Взаправду Рассчитывал Что-То Найти? А Вдруг Это Смерть, Эния? А Вдруг Нам Не Хочется, Чтобы Ты Что-Нибудь Находил? Если Нам Не Захочется Давать Тебе Эту Отставку, Тебе Же Придется Так И Мотаться Дальше, Верно? Может, Нам Хочется, Чтобы Ты Так И Мотался. Ты Не Знаешь Наверняка, Правда, Эния? Отчего Ты Считаешь, Будто Умеешь Играть Не Хуже Нас? Да Ты Не Умеешь. Думаешь, У Тебя Хорошо Получается, А На Самом Деле Ты Говно, И Мы Все Это Знаем. У Тебя В Досье Записано. (Смех. Гул.)
Будин обнаруживает его в одежном чулане — Ленитроп сидит и жует бархатное ухо своей маски.
— Скверно выглядишь, Рачок. Это Соланж. Она массажистка. — Та улыбается недоуменно — ребенка привели в пещеру навестить чудного поросеночка.
— Простите. Простите.
— Давайте я отведу вас к ваннам, — голос у женщины — мыльная губка, уже ласкает его горести, — там очень тихо, вы отдохнете…
— Я тут где-то буду всю ночь, — грит Будин. — Я тебе скажу, если Шпрингер появится.
— Это же какой-то заговор, правда? — Ленитроп высасывает слюну из бархатного ворса.
— Мужик, все на свете— какой-то заговор, — смеется Будин.
— И да, но — все стрелки показывают в разные стороны, — Соланж иллюстрирует танцем рук, пальцевекторы с красными кончиками. И таким образом Ленитроп впервые слышит — прямо вслух, — что Зона выдерживает много других заговоров, не только те, что поляризованы на нем… что это надземки и автобусы гигантской транспортной системы Ракетенштадта, перепуганнее даже, чем в Бостоне, — и, проехав по каждой ветке на должное расстояние, зная, где пересаживаться, сохраняя минимальную красоту, хотя часто кажется, будто едешь не в ту сторону, по этой сети всех заговоров все же можно выбраться к свободе. Ленитроп понимает, что параноить насчет Будина и Соланж не стоит, лучше проехать чуточку по их доброй подземке, поглядеть, куда вынесет…
Соланж уводит Ленитропа к ваннам, а Будин все ищет своего клиента, 2 ? пузырька кокаина позвякивают и липнут к голому животу под нательной рубахой. Майора нет ни за покером, ни за костями, не смотрит он и представление, в коем некая Йоланда, блондинка, вся блестящая от детского масла, танцует от одного столика к другому, подбирая флорины и соверены, часто горячие от пламени «зиппо» какого-нибудь шутника, хваткими губами пизды, — да и не пьет он, и не, если верить Монике, общительной мадам «Путци» с неизменной сигарой в зубах и в костюме из matelasse [346], трахается. Он даже не приставал к пианисту, чтобы тот сыграл «Розу Сан-Антоньо». Будин слоняется по дому полчаса и в конце концов сталкивается с майором — тот вываливается из качких дверей писсуара, офигевший от стычки с Eisenkrote [347], каковой есть печально известный на всю Зону предельный тест на мужественность, перед коим, как известно, съеживались, лишались чувств, обссыкались и в отдельных случаях блевали, да, не сходя с места, не только орденоносные и чинопродвинутые фрицеубийцы, но и наидерзновеннейшие беглецы с отвратительнейших гауптвахт Зоны, а этим-то все равно — говно на хую или кровь на заточке. Ибо это и впрямь Железная Жаба — изображенная с сугубым тщанием, тыщебородавчатая и, по свидетельствам некоторых, со слабою улыбкой, самое большее фут ростом — она ныкается на дне испакощенного унитаза и подсоединена к Европейской Энергосистеме через реостатный регулятор, настроенный на подачу различной мощности, хоть и не смертельных, разрядов тока и напряжения. Ни одна душа не знает, кто управляет этим тайным реостатом (есть мнение, будто сам полумифический Путци) и не подключен ли реостат на самом деле к автоматическому таймеру, ибо вообще-то дрябает не всякого — на Жабу можно запросто поссать, и ничего тебе не будет. Но никогда не угадаешь. Ток пускают частенько, от статистики не отмахнешься, — он налетает рейдом пираний, ползет лососем вверх по сверкающему золотому мочепаду, по предательской твоей лестнице солей и кислот, приводит тебя в соприкосновение с Матерью Землей, великим планетарным фондом электронов, что объединяет тебя с твоим прототипом, легендарным бедным пьяницей, который так пьян, что ни шиша уже не соображает, ссыт на какой-то стародавний третий рельс и детонирует до древесного угля, до эпилептической ночи, орет даже не своим голосом, а гласом электричества, это сквозь его уже раскалывающийся сосуд амперы говорят, а раскололся он слишком скоро, они толком и рта раскрыть не успели, дабы огласить свое кошмарное освобождение от безмолвия, все равно никто не слушает, какой-нибудь ночной сторож ходит, тычет в рельс, бессонный старик вышел погулять, какой-нибудь городской побродяжник на скамейке под миллионом июньских хрущей зеленым нимбом вокруг фонаря, шея расслабляется и напрягается, то сны, то нет, а может, всего-навсего кошка царапается, церковный колокол на ветру, бьется окно — никакого направления, даже тревожного, и вскоре его сменяет старое, каменноугольно-газовое и лизольное безмолвие. А кто-то другой наутро его найдет. Или же ты в любую ночь найдешь его «У Путци», если ты мужик и решишься пойти и на эту Жабу поссать. Майор вот отделался легкой встряской и посему пребывает в самодовольстве.
