— Грустно говорить об этом, но он действительно сильно изменился.

— Отныне он — всемогущий хозяин Та-Мери.

— И это — большое несчастье, — сказал Тиа.

Лицо Именемипета помрачнело.

— Большое несчастье? — переспросил он.

— Знаю, это может показаться странным, и все-таки я всегда считал, что успех истощает победителя. Пока человек противостоит остальным, он обогащается даже при столкновении с недругами. Когда же все препятствия исчезают, он перестает понимать самого себя. Много ли стоит человек, когда он один? Он быстро съедает свою лепешку и начинает грызть свои же ногти.

Это рассуждение о сути успеха развеселило Именемипета. Он искренне улыбнулся.

— Что ж, Муваталли стал достопамятной препоной, — заметил он.

— Но фараон с этим не согласен. Все усилия отныне он направляет на то, чтобы превратить неудачу в победу. Он отрицает реальность. Когда он с недоумением смотрит на своих детей, я временами спрашиваю себя, а часто ли он вообще с ними видится…

— Надо сказать, что детей становится все больше. Я уже не помню всех их имен, за исключением первых троих или четверых мальчиков: Именхерхепешеф, Парехерунемеф, Рамсес, Хаемуасет… Погоди, еще есть Монтухерхепешеф, Небенхару, Мериамон, Сетемуйя… И девочки! И это не считая детей второстепенных жен. Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что он хорошо осведомлен о положении дел в царстве. У него всюду соглядатаи, и армией он правит железной рукой. Он уволил всех командиров, кто служил при фараоне Сети, и заменил их преданными людьми. Ему незачем слушать наши советы.

— Плохо то, что время не щадит никого, — сказал Тиа с ироничной улыбкой.

Именемипет, услышав эти слова, улыбнулся в ответ, потом позвал слугу и приказал снова наполнить чаши.

Луна осыпала гладь Великой Реки белыми лепестками света. Завсегдатаи «Дворца Ихи» наслаждались игристым вином. По саду прогуливались красивые девушки. Жизнь была прекрасна. Наперекор людям. Наперекор их повелителю, Рамсесу Усермаатре Сетепенре.

Двадцати трех или двадцати четырех лет; тело, состоящее из костей, жил и мускулов; слишком большие глаза; руки, незнакомые с физическим трудом… Правнук жреца из Она [36], в чьей семье никто никогда не держал ничего тяжелее калама. Его звали Пентаур.

По тому, с каким выражением лица Рамсес его рассматривал, стало понятно, что он одобряет выбор Тиа. Глаза писца напомнили ему глаза Нефертари, хотя явного сходства он не заметил.

— Ты видел отчет о сражении? — спросил царь.

— Да, твое величество.

— И что ты о нем скажешь?

— Он ничем не отличается от остальных, твое величество.

— Именно! — воскликнул Рамсес.

И многозначительно посмотрел на Тиа. Бывший наставник, а ныне зять рекомендовал ему Пентаура и, согласно этикету, должен был присутствовать при их первой встрече. Но Рамсесу было не до этикета, и Тиа это понял, а потому попросил позволения удалиться.

— У тебя есть соображения на этот счет?

— Я хотел бы подчеркнуть героическую сторону этой битвы, твое величество.

— О чьем героизме ты говоришь?

— О героизме твоего величества и его войска.

— На мое войско было жалко смотреть. Если бы не мое присутствие — ты должен это знать, — битва закончилась бы нашим поражением.

Пронзительный взгляд, обращенный на Пентаура, послужил тому предупреждением. Писец захлопал ресницами.

— Я это запомню, твое величество.

— Хорошо. А теперь я хочу, чтобы ты набросал достойный пролог к описанию битвы, который задаст тон дальнейшему повествованию. Сколько тебе потребуется времени?

— Твое величество получит его завтра утром.

— Прекрасно, — сказал Рамсес. — Вижу, ты ловко управляешься со словами.

Пентаур опустился на колени, поцеловал царскую сандалию, встал, поклонился и вышел. Первый придворный объявил о приходе зодчих из Пер-Рамсеса, посланных к фараону Маи.

На следующий день Пентаур в назначенное время явился во дворец.

— Пусть войдет, — распорядился Рамсес.

Писец вошел, сжимая в руке камышовый футляр, и припал к царской сандалии.

— Ну, что ты принес?

Пентаур вынул из футляра свиток папируса. Рамсес сделал придворному знак оставить их наедине. Писец развернул документ:

— «…Повествование о победах царя Верхнего и Нижнего Египта, Усермаатры Сетепенры, сына Ра, любимого Амоном Рамсеса — да живет он вечно! — одержанных им в странах хеттов, в Нахарине, в стране Арцава, над Пидасой, над дарданцами, в стране Маса, в стране Каркиш, над народом Лука, в Кархемише, в Кеде, в стране Кадеш, в странах Угарит и Мушанеч [37]. Нет мужа, равного его величеству, владыке младому, отважному. Могуча длань его, бесстрашно сердце, силой подобен он Монту в час величия его. Он прекрасен собою, как Атум, и ликуют созерцающие великолепие его. Славен он победами своими над всеми странами, и не ведают они часа, когда вступит он в бой. Как стена, ограждает он войско свое, он — щит его в день сражения. В стрельбе из лука не знает он соперников, отважнее он сотни тысяч воинов. Он идет во главе войск своих и обрушивается на полчища вражеские, веря сердцем в победу свою, смел и доблестен он пред лицом врага, а в час битвы подобен пламени пожирающему. Тысяча мужей не может устоять перед ним. В сердцах чужеземцев он точно лев свирепый в долине средь пасущихся стад…»

Пентаур поднял глаза. Выражение лица Рамсеса стало ответом на его немой вопрос. Фараон улыбался, он был доволен.

Он никогда не бывал в Нахарине или в стране дарданцев, но ведь это не обычный отчет о сражении. Нет ничего страшного в том, что воображение увело писца столь далеко от действительности, так даже лучше.

— Очень хорошо, — сказал Рамсес. — Ты понял, чего я ждал от тебя. Это все на сегодня или есть еще что-нибудь?

— Еще несколько строк, твое величество. Перед тем как обмакнуть калам в чернила, мне пришлось подняться духом на высоту твоего величия…

Рамсес не счел нужным уточнить, что именно делал писец, чтобы «поднять свой дух».

— Я доволен. Прочти мне остальное.

Пентаур облизнул губы.

— «…И не похваляется он никогда. Отличны замыслы его, прекрасны намерения, точны и ясны его указания. Он великий защитник своих колесниц, охраняющий войско свое в день сражения. Все соратники его возвращаются в домы свои, он вызволяет пехоту свою из беды, и сердце его подобно медной горе. И вот собрал его величество войско свое и свои колесницы и отряды шардана, которых захватил и привел к победе своею рукой, и снабдили их всяким оружием и наставили их, как вести бой. И вот направился его величество на север, и войско его и колесничие его с ним. Выступил он в поход в год пятый, месяц второй лета, день девятый. Миновал он крепость Чару, мощный, как Монту, в своем продвижении вперед, и все чужеземные страны трепетали пред ним, и правители их приносили дары свои, а все непокорные пришли, согбенные в страхе пред могуществом его величества. Шло войско его по узким теснинам, как по дорогам Египта…»

— Великолепно! — воскликнул Рамсес. — Ты сможешь продолжать в том же духе?

— Похвала его величества придает мне сил.

— Что ж, ты заслужил похвалу. Когда выйдешь из зала, не уходи сразу. У дверей увидишь придворного. Передай ему, что я желаю его видеть, а потом дождись его.

Пентаур вышел. Через придворного Рамсес приказал хранителю казны вручить писцу Пентауру, ожидающему у дверей, три золотых кольца.

Вошел военачальник Урия. Мрачное выражение его лица контрастировало с радостной улыбкой его повелителя. Тот не замедлил сделать военачальнику замечание:

— Солнце стоит высоко в небе, а ты до сих пор не прогнал ночь с лица.

— Да простит меня мой божественный повелитель! Правду сказать, новости из Азии расстроили меня.