— Государь, — осторожно произнес старший в этой делегации, — мы хотели бы получить привилегию на право торговли московской лампой в землях коронных и княжеских.

— Московской лампой? — удивился король. — Что сие?

— Да. Сущая безделица.

— И ради этой сущей безделицы вы поднесли Его Величеству мехов ценностью в многие сотни злотых[1]? — поинтересовался, стоящий подле короля священник.

Сигизмунд II Август скосился на священника и задумчиво хмыкнул. Его религиозные пристрастия были довольно любопытны и совершенно не типичны для эпохи.

На его правление в Польше и Литве пришлись самые острые и яркие фазы борьбы католиков с протестантами в этих землях. Но лично он в них практически не принимал никакого участия. Вообще. В какой-то момент, правда, когда в разгар войны за Ливонское наследство Папа установил дипломатическую переписку с Иоанном Васильевичем, он обиделся. И даже хотел ввести в своих владениях протестантизм. Но очень быстро остыл и вновь дистанцировался от этого вопроса.

В период же католической реакции борьбой с протестантами занимались не люди короля, а нунции Святого престола. Сигизмунд же вполне обычно для себя смотрел в сторону и не мешал им. Не помогая, но и не вредя.

И на то имелись разные причины.

Прежде всего его воспитывала мать — ярая католичка, взрастившая в нем мечтательность и нерешительность. Совершенно неприемлемые качества для монарха в любую эпоху. И не только их. Строго говоря, его мама, Бона Сфорца, играла в жизни Сигизмунда огромную роль до самой своей смерти. Поговаривают, что она даже травила его жен из-за безумной к ним ревности, вынуждая короля жить отдельно от них или без них. Из-за чего у него не ладилась личная жизнь чуть более чем полностью. То есть, Бона спровоцировала своими руками династический кризис в Польше и Литве. Ну и в целом, она безгранично доминировала над сыном, который не мог с ней спорить и ей противится. Во всяком случае открыто. Это порождало тяжелый и сложный психологический конфликт, через который Сигизмунд старался дистанцироваться от всего, к чему его насильно тянула мать. Будучи не в силах переступить через внутренние комплексы и открыто поднять против нее бунт он перебивался тихим саботажем.

Так или иначе, но мужчиной Сигизмунд вырос хоть и вдумчивым, но мечтательным и крайне нерешительным, чрезмерно полагаясь на мнение советников…

— Действительно, — произнес король. — Что же это за лампа такая?

— Масляная лампа. — максимально обходительно заметил купец. — Просто еще одна масляная лампа, которая светит ярче обычного.

— Вот как? И вы готовы ее продемонстрировать?

— Да Ваше Величество, — с явными нотками разочарования в голосе, произнес старший из купцов. Лица же остальных были под стать этому ответу — слегка скисшие.

Купец кивнул и один из спутников достал небольшую серебряную чеканную лампу несколько необычного вида. Другой извлек плоскую, круглую деревянную флягу. Откупорил ее. И осторожно заправил лампу. Капнул сверху на фитиль немного, чтобы он лучше пропитался. И испросив дозволения поджег ее от свечи, стоящей на подсвечнике.

Загорелась она обычным образом. Как вполне обыденная лампадка. После чего купец повернул кольцо, открывая духовые отверстия. И огонек вспыхнул намного ярче. Существенно ярче. В семь, а может и более раз сильнее.

— Интересно… — произнес священник, подойдя ближе, — очень интересно… И как же она работает?

— Нам то не ведомо. Известно только, что если вот этим кольцом перекрыть дырочки сии, то гореть ярко она не будет. А если их открыть, то вот, сами зрите. Но вы не подумайте, в лампе нет ничего дурного. Смотрите — тут и кресты христианские всюду, и, как мне сказывали, их особо освящают при выделке.

— И кто же ее удумал? Монах какой?

— Да… — небрежно махнул рукой старший купец, — помещик один.

— Помещик? — еще сильнее заинтересовался священник. И скосился на короля с очень выразительным взглядом.

— Что за помещик? — спросил Сигизмунд.

— Андрейка сын Прохора из-под Тулы.

— А откуда ты это знаешь? — осведомился священник.

— Так на самой лампе написано. Вон, глядите. По указу царя сия надпись на всех лампах, выделанных на подворьях монастырских ставится. Ибо в том есть плата. Андрей тот, как сказывают, пожертвовал сию лампу за шесть меринов и упоминание своего имени.

— Шесть меринов? — удивился король.

— Беден он был. И службу не мог нести. Вот и сговорился.

— Занимательно, очень занимательно, — пробурчал себе под нос священник, осматривая лампу. — А что он за человек?

— Боже! Про него столько всяких слухов ходит, что право слово — не хочу и говорить. Где там правда, а где ложь и не разобрать. И мне не хотелось бы вводить нашего многоуважаемого короля в заблуждение и морочить голову.

— Про простого поместного дворянина ходит столько слухов, что уважаемый купец в них запутался? — не на шутку удивился кто-то из присутствующих аристократов.

— Мне бы хотелось послушать, — подался вперед король, в предвкушении интересной истории.

— Да про него болтают разное. — нехотя начал купец. — И что волхв он али ведун. И что волколак, что по собственной воле может в здоровенного белого волка обращаться да с иными волками разговоры вести. И прочее… Чего только кметы не ляпнут для красного словца.

— А что церковь?

— Так в том и дело, что ничего. Я сам видел того Андрея. — заметил другой купец. — Он при всем честном народе ходил в церковь и крестился. Так что, чушь все это. Разве ж Всевышний дозволит нечисти в храм зайти?

— И то верно, — кивнул священник.

Строго говоря католики не считали православных еретиками. Раскольниками — да, но не еретиками[2]. Во всяком случае в те годы. Поэтому в целом адекватно воспринимали православие с точки зрения именно христианского вероучения.

— Только вот… — начал было говорить один из купцов, но ему други его ловко дали локтем, от чего он тут же заткнулся.

— Что-что? — насторожился священник.

— Да ничего. Просто глупости.

— Какие глупости? Я хочу знать? — поддержал священника король.

— Государь, мы не смеем эту ересь произносить.

— Я позволяю. Сказывайте.

— С недавнего времени по Москве ходят слухи будто бы и не Андрей этот вовсе, а старинный князь Полоцкий Всеслав Брячиславович из Роговолдовичей.

— Как так? — удивился священник. — Этот же князь преставился в незапамятные времена.

— Сказывают, будто бы туляки, когда сидели в осаде, притесняемые татарами, молили Всевышнего нашего Господа Бога о спасении и помощи. И он направил им его.

— Это же ересь! — воскликнул священник.

— Но почему именно его? — проигнорировав этот возглас, спросил король.

— Неисповедимы пути Господни, — развел руками один из купцов. — Никто этого не ведает. Да и не известно точно ли это или обычная болтовня.

— А что церковь?

— Молчит. Просто молчит.

— Ясно… — кивнул король, задумавшись о чем-то о своем.

— Ты сказал, что видел его, — спросил священник у купца, что это сказывал. — Какой он?

— Раб божий, обшит кожей, — нервно улыбнувшись, ответил тот. — Отколь мне сие ведать? Я ведь его просто видел. Но разговоров с ним не вел и дел не делал.

— И все же. Что ты о нем можешь сказать? Ты купец. Глаз у тебя на людей наметанный. Многое сразу примечаешь, что многие через годы лишь узнают. Не поверю, что это не так. Ибо в противном случае состояние свое ты не сколотил бы. Скажи, что о нем думаешь?

— Он не правильный.

— В каком смысле не правильный?

— Для простого помещика из Тулы он держится очень свободно и уверенно. Не перед кем не гнет спины. Он ее вообще не гнет. Даже кланяется по-особому, не сгибая ее. Для князя же не чурается разговаривать с простыми людьми. Может даже с нищим поговорить. Не демонстрируя при этом своего пренебрежения и раздражения. Он прост и сложен одновременно. Неправильный. Непонятный. И… он выглядит опасным. Словно пес, которого спустили с цепи и позволили драть прохожих, а он о том всю свою жизнь и мечтал.