Это последнее обстоятельство, к несчастью, было справедливо. Маркиз де ла Транблэ, полагаясь на свою силу и здоровье, был уверен, что успеет до своей смерти законным образом усыновить Рауля, и не написал своей последней воли.

Честный управитель был чрезвычайно обрадован тем, что узнал важные подробности, рассказанные нами, и поспешил действовать согласно со своими интересами. Вследствие этого, он тотчас же отправил лакея к родственникам покойного маркиза, земли которых находились от замка де ла Транблэ не далее пятнадцати лье. Он уведомил их о смерти Режинальда и, к их величайшему изумлению, также о том, что они оказались его наследниками.

С тех пор, как слухи об усыновлении Рауля сделались гласными, то есть лет пять или шесть назад, родственники Режинальда, видя с глубокой яростью, что от них ускользает великолепное наследство, прекратили все сношения с маркизом, который, как они говорили, ограбил их. Вместе с тем они почувствовали слепую и неутомимую ненависть к юному искателю приключений, который, по их выражению, готовился украсть у них состояние. Понятно, как они обрадовались, получив письмо управителя. Теперь они могли удовлетворить в одно время и свою жадность и желание мести, могли вступить во владение огромным наследством, на которое уже не рассчитывали, и постыдно прогнать из замка, сделавшегося их собственностью, того, кого они так долго проклинали.

Между тем Рауль, погруженный в свою печаль и проливавший горькие слезы, вовсе не предвидел грозы, готовившейся омрачить звезду его счастья. Управитель же, заранее уверенный в благосклонности новых господ, воспользовался междуцарствием, чтобы прибрать к рукам все, что только мог, и набивал свои сундуки отличным бельем и тяжелым серебром с гербами покойного маркиза.

На другой день пагубной охоты, развязка которой нам известна, были назначены похороны маркиза. С утра в старомодных каретах съехалось в замок почти все провинциальное дворянство. Многие были для Рауля знакомыми и друзьями, многие протягивали ему руки с чувством дружеского сожаления и нежного сострадания. Между гостями, приехавшими отдать умершему последний долг, находились, однако, три подозрительные и странно выглядевшие фигуры.

Эти три господина, которых Рауль прежде никогда не видал, были в таком глубоком трауре, как будто присутствовали на похоронах родного отца. Они, казалось, усиливались сделать траурными и свои лица, но это покушение было напрасно. Если из одного глаза катилась заказная слеза, веселый луч сиял в другом. Если лоб нахмуривался, как бы отягченный грустной мыслью, губы не могли удержаться от улыбки. Словом, три странных господина, несмотря на свои старания, играли как нельзя хуже комедию слез и горя.

Один из них назывался кавалером Антенором де Вертапюи, другой носил звучное имя барона Станислава-Ландольфа-Адемара де Морисуша, третий наконец был виконт Клодульф-Элеонор де Жакмэ. Каждый из них имел около пятидесяти тысяч экю годового дохода. Это были родственники маркиза Гектора Режинальда де ла Транблэ. Брат одного из прадедов Режинальда, вступив в неравный брак, соединил прекрасный род маркиза с этими глупыми именами и гадкими людьми.

За несколько минут до того часа, когда похоронный кортеж должен был отправиться в церковь и на кладбище, три наследника соединились в амбразуре окна гостиной, с осторожностью и таинственностью, достойными опытных заговорщиков.

– Ну, любезные кузены, – сказал виконт де Жакмэ, уверившись, что голос его не мог быть слышен никем, кроме его двух аколитов, – мы приближаемся к минуте торжества!..

– Слава Богу, – отвечали в один голос барон и кавалер.

– Все эти мелкопоместные дворянчики, которые толпятся вокруг бездомного авантюриста, вовсе не подозревают, что они в гостях у нас…

– Конечно, нет!..

– Поэтому, когда бомба лопнет, эффект будет удивителен…

– Надеюсь, – заметил де Морисуш.

– Кстати, когда бомба должна разорваться?

– Сейчас, – отвечал барон.

– О! Еще успеем, – прошептал кавалер де Вертапюи.

– И я того же мнения, – продолжал виконт де Жакмэ. – Ни к чему торопиться!.. Пусть прежде похоронят нашего превосходного друга, нашего милого родственника, о котором мы так сильно сожалеем… Возвратившись из церкви, мы объяснимся с усыновленным… который не усыновлен.

Кавалер и барон изъявили согласие молчанием. Виконт продолжал:

– Так как мы уже заговорили об этом невинном плуте, который желал нас обворовать, то скажите мне, любезные кузены, как вы его находите?..

– Э! э! – прошипел кавалер де Вертапюи.

– О! о! – промычал барон де Морисуш.

– Понимаю вас как нельзя лучше, – сказал виконт де Жакмэ, – и думаю совершенно одинаково с вами.

– Не правда ли? – спросили оба кузена.

– Да… По-моему, в нем нет ничего обольстительного, и я не понимаю пристрастия, которое имел к нему покойный Режинальд!..

– Самое обыкновенное лицо!..

– Самая ничтожная осанка!..

– В лице нет никакой свежести!..

– И какое бесстыдство написано на нем!..

– А заметили вы его презрительные гримасы?..

– Глаза довольно недурны, но уж чересчур красны!..

– Может быть, они красны потому, что он плакал…

– Да, конечно, он плакал, – продолжал виконт де Жакмэ, – даже и теперь еще плачет, лицемер!.. Он, разумеется, считает себя наследником и потому плачет. Спрашиваю вас, правдоподобно ли это?.. Что же будет делать когда мы его выгоним?

Разговор этот был прерван большим движением в зале.

Гроб, в котором заключались останки Режинальда, поставили на дроги. Каждый занял место в процессии, и она двинулась.

Рауль шел впереди, как будто действительно был сыном маркиза де ла Транблэ. Три кузена сопровождали покойного родственника, отдалившись от Рауля на значительное расстояние.

Религиозный обряд совершился пышно и торжественно: могила закрылась над трупом Режинальда и еще раз присутствовавшие увидели осуществление страшных слов: Memento, homo, gua pulvises! et in pulverem reverteris! (Человек, вспомни, что прах и в прах превратишься. ) По обычаю, установленному с незапамятных времен и еще существующему в провинции, большой обед, называемый похоронным, был приготовлен в самой обширной из комнат замка для родственников и друзей покойника, приехавших на похороны.

В ту минуту, когда гости готовились сесть за стол, на верхнем конце которого стояло пустое кресло Режинальда, три кузена исчезли. Они отправились к управителю, который ожидал их в беседке.

Между этими четырьмя достойными особами начался разговор, продолжавшийся несколько минут; потом управитель отдал виконту де Жакмэ две бумаги, которые тот старательно спрятал в карман. Это было письмо Режинальда к королю и не подписанный акт усыновления. С этими важными документами, из которых только одному предназначалось увидеть свет, три кузена возвратились в столовую. Гости уже сидели за столом, и обед начался.

Виконт де Жакмэ, которому, с общего согласия кузенов, поручено было говорить, как человеку, более других обладавшему красноречием, и мужественным и увлекательным, сделал несколько шагов, поклонился как только мог любезнее гостям и сказал:

– Господа, я, Клодульф-Элеонор виконт де Жакмэ, от себя лично и от двух моих кузенов, знатных и сильных особ: кавалера Антенора де Вертапюи и барона Ландольфа-Адемара де Морисуша, благодарю вас за честь, которую вы нам оказали, сев за наш стол в нашем замке Ла Транблэ…

Когда виконт де Жакмэ окончил эту странную речь, ропот удивления пробежал между присутствующими. Гости переглянулись. Рауль вспыхнул, потом побледнел, потом встал и, повернувшись к кавалеру, спросил у него дрожащим от волнения голосом:

– Я не понял смысла ваших слов, милостивый государь. Благоволите объяснить их.

Жакмэ окинул Рауля с ног до головы с самым презрительным видом и спросил тоном пренебрежения:

– Скажите мне прежде, кто вы такой? Я вас не знаю…

– Кто я такой? – вскричал молодой человек силясь обуздать гнев, кипевший в нем. – Я приемный сын того, чью память вы оскорбляете! Маркиз де ла Транблэ избрал сердцем и усыновил меня…