— Почему здесь всегда такая низкая трава? — спросил тогда Эдам.

— Кролики, я думаю.

— И почему эти чертовы кролики не могут приходить на мои лужайки и есть траву там?

Эдам всегда говорил «мои лужайки», «мой дом», «моя мебель». Это немного задевало Руфуса, хотя у Эдама были все права говорить так. Все это было его, все это, и у него закружилась голова. Как-никак девятнадцатилетние редко наследуют большие особняки.

Наверное, был август, когда я делал те фотографии, подумал Руфус, а через пару недель все закончилось. Так уж совпало, что, когда распалась их коммуна, испортилась и погода. Пока они были на кладбище, то и дело начинало моросить, ветер раскачивал верхушки сосен. Время от времени им приходилось останавливаться и прятаться под росшие вплотную друг к другу деревья.

Если бы продержалась жаркая и сухая погода, копали бы они глубже? Вероятно, нет. Несмотря на дождь, земля была твердая как камень. Начался ливень, сильный, с яростными порывами ветра, когда они принялись укладывать обратно квадраты дерна, и Эдам что-то сказал насчет того, что от дождя трава вырастет быстрее, дождь на их стороне.

— Мы все должны уехать отсюда разными путями, причем как можно быстрее, — сказал Руфус. — Заканчиваем работу и уходим.

Лопату и вилы они повесили среди других инструментов в конюшне. Все собрали вещи, и Эдам запер дом. В какой-то момент Руфус сам вынул продукты из холодильника и оставил дверцу открытой, чтобы растаял лед. Эдам закрыл парадную дверь и постоял перед ней, как будто не мог оттащить себя от нее.

Дом лишился большей части своей красоты из-за злобных нападок ветров. И из-за лености, порожденной долгим жарким летом. Дождь заливал стену из красного кирпича, светлые сухие островки выделялись на фоне потемневших от влаги. Когда он впервые увидел дом, тот будто бы плыл на облаке из золотого тумана, сейчас же он был окружен дебрями, лужайками с клочковатой травой, потерявшими форму кустами и погибшими от жары деревьями. Грязновато-серые тучи неслись по небу над плоской крышей — глянцевой от дождя и поэтому сверкающей.

Однако Руфус признался себе, что красота природы и архитектура ничего для него не значили. Главным для него были тепло, солнечный свет и уединение. Но сейчас ему хотелось поскорее убраться оттуда. Они все забрались в «Юхалазавр», и он вырулил на проселок. Эдам сидел рядом, остальные на заднем сиденье. Открытая часть дороги сменилась туннелем из ветвей, с которых на крышу машины капала вода. Никто не решался даже искоса взглянуть на хвойный лес. На вершине они выехали на бескомпромиссно яркий серый свет, на открытую, ничем не защищенную дорогу с раскиданными по обеим сторонам лугами, низкорослые деревья пригибались к земле, как старики в плащах. «Подобия Эдама, не мои», — морщась, подумал Руфус.

Никто не спросил, куда он их везет. Все молчали. Эдам сжимал ногами старую сумку для гольфовых клюшек, и Руфус догадался, что там ружье. Наверное, они проехали целых две мили, прежде чем встретили другую машину. Руфус обогнал автобус, идущий в Колчестер, и высадил двоих, чтобы они могли сесть на него. Эдама он довез до Садбери, чтобы тот успел на поезд, и там они расстались. Вылезая из «Юхалазавра», Эдам сказал:

— Прощай, Руфус, на веки вечные.

Вероятно, это была цитата откуда-то, Руфус не знал откуда и брезгливо подумал, что это дурной вкус, наигранно, прямо-таки в духе Эдама.

— Береги себя, — сказал Руфус и, не оглядываясь, выехал из города, который успел так хорошо узнать, через Стоур-бридж в направлении Эссекса и через Холстед, Данмау и Онгар покатил в Лондон.

Больше он никого из них не видел. Поэтому надобности притворяться и шарахаться в сторону не было. Короче, примерно через год и месяц, в начале пятого курса медицинского факультета, он поинтересовался, не оказался ли Шива Манджушри среди первокурсников. Но нет, интуиция не подвела его. Во всяком случае, среди смуглокожих Шивы не было. Что до остальных, избегать их не составляло труда.

Интересно, а сейчас они свяжутся с ним?

Никакие планы на случай непредвиденных обстоятельств не строились. Поскольку пропавшую девушку не искали, они чувствовали себя в относительной безопасности. В их сознаниях просто не укладывался весь ужас того, что произошло. Никому из них в голову не приходило, что можно так любить домашнее животное и устраивать ему настоящие похороны. Именно Шива высказал идею о кладбище. Они похвалили его за оригинальность.

Десять лет…

Киста яичника, не из-за чего расстраиваться, сказал Руфус миссис Бошам. Ей было тридцать два, она работала редактором в известном издательстве, была замужем за журналистом, занимающимся расследованиями. Пока у них нет детей, но она хочет четверых, сообщила она Руфусу.

— Вам ничто не мешает родить. — Он бросил еще один взгляд в свои записи. — По сути, особенность такого состояния в том, что оно редко возникает — если вообще возникает — у женщин, у которых есть дети.

— Господи, — произнесла миссис Бошам, надевая плащ, — а я-то превратила жизнь своего мужа в ад, уверенная, что это ужасный Р.

Они, бедняжки, все думают, что у них ужасный Р. Их нельзя винить. У регистратуры Руфус принял от нее полагающиеся сорок фунтов и договорился о том, что ее прооперируют в модной клинике Вест-Энда, причем оплачивать услуги Руфуса и хирурга, а также саму госпитализацию будет некая ассоциация взаимного страхования, членами которой состоят и миссис Бошам, и ее муж. Они пожали друг другу руки. Руфус вернулся в свой кабинет, ему до смерти хотелось курить. Это было довольно странно для него. Обычно он легко дотягивал без курева до обеда. Я знаю, подумал он, каким представил бы себе рай, если под раем мы понимаем место, где предстоит в блаженстве коротать вечность: храмом, в котором можно непрерывно курить, не нанося ущерб дыханию, не разрушая легкие и не повреждая сердце, прикуривать следующую сигарету от «бычка», пить ледяную, но безо льда водку, приправленную двумя каплями ангостуры, [19]запивать ее «Перрье» из бездонной бутылки и испытывать нарастающую эйфорию, а при достижении ее пика не мучиться от тошноты, или от болей, или от «сушняка», или от забытья…

Сидя в кабинете, Руфус прикурил сигарету, первую за день, и сразу легко закружилась голова, живот напрягся. Он закрыл глаза. Если выяснится, что я был в том доме с Эдамом и остальными, с холодной ясностью подумал он, если кто-то расскажет газетчикам — или сначала полиции, а потом газетчикам, — что я прожил там лето 1976 года, мне конец. Я лишусь практики, и репутации, и всего, что у меня есть и на что я могу рассчитывать, если не вообще свободы. А без остального свобода меня не волнует. Было бы ничего, если бы я работал терапевтом или специалистом в какой-нибудь другой области медицины, к примеру, лором; но я гинеколог, а там были найдены кости молодой женщины и младенца… Какая женщина придет ко мне со своими проблемами? Придут ли такие, как миссис Строусон или миссис Бошам? Какой терапевт направит их ко мне?

Я точно знаю, что сделал бы, продолжал размышлять Руфус, если бы был невиновен. Я бы поднял трубку, позвонил своему адвокату, попросил его приехать и получил от него совет. Он мог бы посоветовать мне сделать заявление в полицию, и я, естественно, давал бы показания под его присмотром. Но ничего этого я не сделаю, потому что я не невиновен. Я буду сидеть здесь, ждать, нервничать и смотреть фактам в лицо, пытаясь предугадать худшее из того, что может случиться.

Когда Льюис Верн-Смит сказал, что не знает даты возвращения Эдама, он не солгал полицейским. Было бы странно, если бы он знал такие факты о жизни или перемещениях своего сына. Их нельзя было назвать чужими друг другу, но близки они не были. Льюис сказал бы так: у него нет времени на Эдама. Он считал, что сын не любит его, и полагал это возмутительным. Иногда он вспоминал Эдама ребенком и с восторгом думал, каким милым мальчиком он был, ласковым, не доставлявшим никаких хлопот.