Каждый из них набрал по горсти клубники. Они пошли к озеру, где плавала пара уток, крякв с перьями, как бы выкрашенными в переливчатый зеленый. Вверх, раскинув крылья и болтая ногами, поднялась цапля. Эдам оглянулся на дом, на жимолость, завесившую его заднюю часть желто-розовым ковром, на острокрылых ласточек, сновавших то под стреху, то наружу. Он пребывал в состоянии трепетного восторга. Юноша даже боялся дышать полной грудью. Это ощущение было на удивление чувственным, таким же, что Эдам испытывал раз или два с девушкой, по которой сходил с ума, которой мечтал овладеть, которая, как он предполагал, готова была отдаться ему, но он в этом слегка сомневался, не имел полной уверенности. Тогда малейшая оплошность могла разрушить его удачу, а его самого погнать домой разочарованного, огорченного, охваченного слепой яростью. Точно так он чувствовал себя и сейчас. Если бы только он мог нормально дышать! А вокруг замечательный деревенский воздух, прозрачное сияющее солнце, пологие холмы в отдалении и прогретые лужайки с мягкой травой, полускрытые послеполуденной голубоватой дымкой.

— Ты действительно собираешься продать этот дом? — Руфус закурил сигарету, предложил ему.

Эдам помотал головой.

— А что еще мне с этим делать?

Какой у него был выбор? Он не мог жить там, он не мог содержать поместье. Эдам лежал рядом с Энн, и в голове у него звучал ответ, который он дал Руфусу в тот изумительный июньский день.

— А что еще мне с этим делать?

Естественно, ему следовало бы сказать: у меня нет выбора. Пошли, я голоден, давай раздобудем что-нибудь поесть, а потом поищем риелтора. Но еду они купили по дороге, когда проезжали Холстед, готовые блюда в версии 1976 года — два мясных пирога, яблоки, кока, — и пообедали лежа на траве у озера. Магия поместья будто зачаровала их; тепло, солнце, ароматы из сада, умиротворенная тишина — все это околдовывало. В этом был какой-то не поддающийся четкому определению ингредиент, нечто вроде возбуждения. Оно было как-то связано с историей и прошлым, а еще способствовало пробуждению скрытых возможностей и в некотором смысле перекликалось с тем, что сказал Оруэлл или кто-то другой, что каждый человек в глубине души знает: лучше места, чем деревня в летний день, не найти. Я был счастлив, подумал Эдам, вот что творилось со мной.

«Райский сад». Так его назвал Шива, но из его уст эта банальность прозвучала совсем не так, как если бы ее произнес англичанин. Он рисовал интересный образ из мифологии другой культуры, и этот образ казался ему свежим и новым. Эдам лишь пожал плечами. «Райский сад» — так некоторые описали бы любой красивый пейзаж. Но фраза запала в душу, особенно ее более мрачный аспект, то, как все это видится большинству тех, кто связан пуританской этикой, — не как рай, в котором можно жить и радоваться, а как царство небесное, из которого изгоняют. И получалось примерно следующее: необходимым условием для существования в этом царстве небесном был какой-нибудь страшный грех или преступление, которое обязательно приводило к изгнанию. В тот день, когда они уезжали, когда лето закончилось, небо стало серым и задул сильный ветер, Эдам размышлял над этим образом. В их облике было много от понурых и грустных Адама и Евы, какими их изображают на картинах про «изгнание», да и сам Сад выглядел погубленным, разоренным царством небесным.

Эдам встал с кровати и пописал. К их с Энн спальне примыкал туалет, но Эдам, когда вставал по ночам, обычно ходил в другой, который был на противоположной стороне от лестничной площадки. Таким образом у него появлялся повод проведать Эбигаль. На этот раз он сходил в туалет при спальне и сразу лег, и только потом сообразил, что забыл заглянуть к дочери. Его беспокойство за нее вытеснила более крупная тревога — неужели такое возможно?

С самого ее рождения он проявлял о ней сверхзаботу, не объясняя, даже самому себе, причин такого поведения. Естественно, он знал, каковы причины, но никогда не осмеливался анализировать их. А сейчас осмелился, и они не выглядели абсурдными, они выглядели вполне обоснованными. Эдам снова встал и босиком пошел к комнате Эбигаль. Предположим, что он не сходил бы ее проведать и утром они обнаружили бы в кроватке холодное, бездыханное тельце со стеклянными, невидящими глазками и синими губками? Он содрогнулся, его руки покрылись гусиной кожей.

Эбигаль спала на боку, укрытая со всех сторон, в углу, у ее ног, сидел плюшевый медведь. Эдам постоял, глядя на нее и вслушиваясь в мерное дыхание.

С типичным для специалиста презрением к непрофессионалу Руфус читал отчеты о расследовании в двух газетах, уделяя особое внимание свидетельским показаниям Алека Чипстэда, а не судмедэксперта МВД, доктора Обри Хелиер. То, что нужно было Руфусу, находилось за пределами того объема, что выдавался среднестатистическому читателю. Зря он не присутствовал на дознании. Однако это можно исправить, получить копии протоколов или просто копию заключения патологоанатома. Но Руфус не решался; он не был готов к тому, чтобы показать свою заинтересованность. Вместо этого он пытался угадать, какое могло быть заключение. Руфус ставил себя на место патологоанатома и отвечал на вопросы дознавателя. Он рассказывал, как определил пол большего скелета. Возможно, по фрагментам матки? Мягкие ткани такого рода сохраняются дольше всего.

— Установив, что больший скелет принадлежит женщине, я приступил к тому, чтобы определить возраст объекта на момент смерти. Следует пояснить, что между двенадцатью и тридцатью годами происходит сращение эпифизов большинства трубчатых костей с диафизами, [34]и к двадцати четырем годам большая часть эпифизов срощена. В случае с объектом, который я в дальнейшем буду именовать как Объект А, я обнаружил, что грудинный конец ключицы еще не прирос, хотя процесс сращивания затронул акромион и верхний край лопатки. Кости предплечья большей частью срослись, но процесс сращивания еще не захватил лучевую и локтевую кости, что, по идее, следовало бы ожидать к возрасту двадцать один год. Кости плюсны срослись, чего и следовало ожидать к девятнадцати годам, однако сращивание не затронуло подчиненные узлы тазовой кости. Швы черепа остаются открытыми с внутренней стороны…

Наверняка что-то вроде этого. Он не смог бы определить точный возраст скелета. Скажем, между семнадцатью и двадцатью одним. А причина смерти? Руфус снова заглянул в газету. Патологоанатом сказал, что на данном этапе невозможно делать какие-то выводы, однако в статье написано, что полиция рассматривает это дело как убийство. Нигде не говорится, как патологоанатом пришел к заключению, что смерть наступила в промежутке между 1974 и 1977 годом. Руфус снова пустился в догадки:

— Определенные исключительно технические факторы, которые доступны для понимания только эксперту и на которые я не буду тратить ваше внимание, позволили мне сделать заключение, что Объект А мертв уже как минимум девять лет и не более двенадцати. Достаточно сказать, что я пришел к этому заключению на основании сохранности фрагмента матки и в результате получения химической реакции на кровь периоста. Я не мог ожидать получения этой реакции, если бы с момента смерти прошло более двенадцати лет.

Насчет фрагмента матки — это всего лишь предположение. Интересно, спросил себя Руфус, он придумал этот элемент, потому что ежедневно вынужден иметь дело с матками? Он мало что знал об анализах на кровь из костей — только то, что их можно делать. Установление личности Объекта А тоже будет сложным делом. Не было ни одного упоминания о волосах, хотя Руфус знал, что в могиле волосы сохраняются неповрежденными значительно дольше, чем кости. Ничего не говорилось об одежде. Могло хлопчатобумажное платье разрушиться за десять лет в земле? Он представил, как следователю приходится работать с крохотной, сотканной из некогда ярких ниток этикеткой, маленьким обрывком заляпанной кровью, измазанной землей, полусгнившей ткани, рыская по магазинам Килбурна и Вес-Хендона, постепенно сужая круг и выходя на фирму-поставщика…