Казалось, они все выстроились перед его мысленным взором, все те люди, которые могли помнить компанию из Уайвис-холла. Как только один из них отбрасывался — в данном случае Белла, — возникал новый, не менее грозный, не менее опасный. Руфус видел нечто подобное в спектакле, череду опасных людей — кажется, королей — в неисчислимом количестве, но никак не мог вспомнить, что это за пьеса. Вот Эдам наверняка знает. Белла умерла, но возникли местные мусорщики, еженедельно забиравшие мешки, которые они оставляли у поворота на проселок. Кто-то еще приходил снимать показания счетчиков, пусть и в дом их не пускали…

Хадли изменился; он выглядел древним городом, о котором заботятся, который берегут и ценят. На подъезде появились светофоры — насколько помнил Руфус, раньше их не было. Он проехал по мосту. Вон там дальше, справа, за винным магазином, но перед мясной лавкой, к двери вели вниз две ступеньки…

Магазин был на месте.

Руфус припарковался напротив, рядом с ветеринарной лечебницей, перешел улицу и пошел по тротуару. У магазина он остановился и сквозь запыленное стекло витрины увидел элегантную мебель, свободно расставленную в зале, фарфорового леопарда с подведенными золотой глазурью коричневыми пятнами, который лежал в центре круглого стола красного дерева, и очень молодого мужчину, почти юношу, который стоял за прилавком и разговаривал с покупательницей.

Руфус спустился по ступенькам и вошел в магазин. Женщина собралась уходить, его появление только поторопило ее. Он сказал:

— Как я вижу, магазин перешел к другому хозяину. Когда-то он принадлежал некоему Оуэнсу…

— Верно, только не Оуэнсу, а мистеру Эвану. Это мой отец. А почему вы решили, что магазин перешел к другому владельцу? То есть это, конечно, не важно, но мне очень любопытно.

Прежде чем Руфус успел ответить, через дверь, ведущую в подсобные помещения, в зал вошел сам Эван. Он улыбался, был бодр и оживлен и выглядел абсолютно таким же, как десять лет назад.

Утренние газеты были посвящены главным образом вчерашним бунтам на двух восточных окраинах. Все началось с того, что полиция пришла в один дом на Уайтмэн-роуд, чтобы арестовать подозреваемого в разбое; завязалась драка, и одну женщину оглушили ударом по голове. В доме жили черные, а один из полицейских был индусом, и оба эти фактора внесли свою лепту во всеобщую ожесточенность. На фотографии четко читалось название улицы, которое само по себе было иронией. [83]На Форест-роуд принялись переворачивать машины, во всем квартале между Мерси-роуд и станцией «Блекхорс-роуд» не осталось почти ни одного целого стекла. На одной из улиц начался пожар.

Энн, которой нравилось делать покупки в этом районе, в субботу утром побоялась туда ехать, поэтому Эдам поехал один. Разрушения были настолько сильными, что часть улиц закрыли для проезда. Так Эдам оказался в Хорнси и проехал мимо Старой церкви, по маршруту, который подсознательно избегал, так как этой дорогой он с Зоси въехал в Лондон.

На этот раз, конечно, он ехал в плотном потоке в противоположном направлении, и именно церковь напомнила ему, где он находится. Церковь, походившая на здание Викторианской эпохи в готическом стиле, но на самом деле являвшаяся одинокой средневековой башней, как бы нажала кнопку в его памяти и открыла доступ в файл с теми последними днями. Здесь — церковь впереди и слева от него — он едва не повернул налево и не поехал к Холлоуэю в Айлингтоне, к окраинам Сити. У Зоси на коленях лежал атлас.

— Не знаю, — сказал он, — почему я забрал так далеко к западу. Было бы лучше ехать через Холлоуэй.

А она сказала:

— Ну так и езжай. Тебе лучше знать. Я никогда здесь не бывала.

А он:

— Но тогда надо было повернуть на Севен-Систерс-роуд.

В общем, Эдам поехал дальше и тем самым изменил все будущее. Если бы он повернул налево, они с Зоси поженились бы и до сих пор жили бы в Отсемонде. А почему бы нет? И никто не стал бы копать могилу на кладбище, а ружья так и висели бы в оружейной; Эбигаль не родилась бы, но появились бы на свет другие дети, и он не был бы убийцей, каждый день ожидающим ареста.

Эдам добрался до торгового центра и припарковал машину. Ему казалось, что список, составленный Энн, он положил в карман, однако там он его не нашел. Придется делать покупки по памяти, только память в настоящий момент допускает его только в документы прошлого. Вечером на ужин придут родители Энн. Они не были у них с прошлого Рождества, так что деваться некуда. Тогда они устроили большой прием, пригласив в том числе его родителей, сестру и сестру Энн. Всех попросили прибыть вовремя, к церемонии вручения подарков, перед обедом. Отец Энн подарил ее матери кувшин с маской. Она собирает викторианский фарфор. Отец Энн не разбирался в антиквариате и хвастался этим. Он сказал, что продавщица в магазине поручилась за подлинность и ценность кувшина, и добавил, что и сам ручается за это, если судить по той сумме, которую он за него заплатил. Кувшин был из кремового и желтого фарфора и имел носик в виде человеческой головы с золотыми волосами, как бы разлетающимися по краю горловины.

— Это называется кувшин с маской, — сказал отец Эдама. — Вот, взгляните, у него носик в виде маски.

Все это уже знали. И видели. Но отец продолжил свою лекцию, забрал кувшин у матери Энн, поднес его к свету и принялся вертеть во все стороны. Эдам обливался потом от страха, что он уронит его. Это был второй кувшин с маской, виденный им за всю жизнь.

— У моего дядьки, того, который имел великолепный дом в Суффолке, настоящий особняк, был такой кувшин. Белый с золотом. — Потом он вспомнил, что Эдам унаследовал его вместе с остальным содержимым Уайвис-холла. — Интересно, что с ним стало? Он же остался в доме, да? Или ты его продал вместе с остальными бесценными раритетами?

— Не знаю, — пробормотал Эдам, — не помню.

Но он помнил, отлично помнил. В то время он еще мог выходить из мыслей об Отсемонде или отменять их. Вот и в то Рождество он ловко выполнил все процедуры. Даже если бы Эдам попытался, он бы все равно не вспомнил форму кувшина. Сейчас же трудностей с этим не было. Кувшин буквально стоял перед глазами: тридцать сантиметров в высоту, тугоплавкая глазурь, носик в виде губы улыбающегося Силена, откинутые назад пряди волос слегка позолочены, на почти круглом корпусе кувшина золотом нарисован лист папоротника. Зоси завернула его в ткань, которой был выстлан ящик буфета, а потом в газету. Где бы они ни оказывались, она всегда покупала газеты, чтобы узнать, заявила ли мать о ней в полицию и приступили ли к ее поискам. Таких газет собралась уже целая стопка. Из этой стопки они взяли еще несколько, чтобы завернуть гарнирные ложки и изящные фужеры с вытравленным на них меандром.

Вивьен нашла картонную коробку, одну из тех, что Руфус приносил из винных магазинов. Руфус собирался поехать с ними, вспоминал Эдам. Что его остановило? Свидание с той девчонкой, замужней, вот что. Это был их последний шанс увидеться перед возвращением мужа.

— Он поступает дурно, — сказал Шива Вивьен, а Эдам услышал: — Как твой царь Давид.

— Руфус не отправлял ее старика на передовую, — сказал Эдам. — Он уехал всего лишь на курсы по орудийной стрельбе.

— А как бы чувствовал себя Руфус, если бы его убили?

— Ужасно, я думаю; только вот шанс уж слишком мал, тебе не кажется?

Так что Руфус остался, хотя свидание было назначено на половину девятого. Все пошло бы по-другому, если бы он поехал. А если бы он сам задержался дома до начала девятого, все тоже могло бы пойти по-другому. Речи о том, что с ними поедут Вивьен и Шива, не было. Шива собирался отправиться на свои естественно-научные прогулки, а Вивьен всегда по понедельникам пекла хлеб. Незадолго до их отъезда она уже начала готовиться — выставила весы, широкую глиняную миску, мерный стакан, большую пачку цельнозерновой муки, выложила палочку дрожжей. Она насыпала муку в миску, а когда принялась резать дрожжи и бросать их в теплую воду, обнаружила кольцо Зоси, которое приклеилось к дрожжам. Это маленькое колечко из тоненьких золотых косичек валялось повсюду, поэтому его могли замесить в тесто, выбросить вместе с очистками или просто смыть в раковину.