Как бы они не расправились с нашими девчонками, — подумал Григорий, подходя к дороге. Но уголовники, видимо, были так измучены, голодны и до того замерзли, что могли думать о чем угодно, но не о девчонках.

— Куда вы? — спросил Григорий первого попавшегося подростка, выходя на дорогу.

— Покурить есть? — спросил тот вместо ответа, с трудом шевеля синими губами.

Григорий достал махорку и около него сразу образовалась группа. Оказалось, что это действительно уголовники, краткосрочники. Их освободили с тем, что сначала они будут копать окопы у самой передовой, а потом вольются в армию.

— Говорят, на передовой кормят хорошо? — посмотрел один из толпы на Григория.

Взгляд был блуждающий, жадный, как у голодной собаки. Григорию стало не по себе. Он пошарил в кармане и достал корку засохшего хлеба. Несколько цепких рук одновременно потянулись за коркой, одна из них схватила ее и быстро засунула в большой сухой рот. Синие губы зажевали. Раздались ругательства. Девчата стали подходить к толпе и тоже давать кто что мог: куски хлеба, картошку, луковицы, огурцы. Сзади нахлынула новая толпа уголовников, движение вперед остановилось. Девчата испугались и, быстро раздав все свои запасы, стали отходить от дороги. Серая вереница двинулась дальше. «Говорят, около фронта кормят лучше», «говорят, после боев с большими потерями остаются кухни целых погибших рот»… Толпа шла, гонимая стихийной непреодолимой силой, силой голода.

В той комнате, в которой всего несколько дней назад происходило производственное совещание, за столом сидел большой, грузный человек и безостановочно подписывал маленькие квадратные клочочки бумаги. Глаза человека плохо видели, что делали руки, а обрюзгшие щеки время от времени вздрагивали, как будто толстяк беззвучно всхлипывал.

Представитель Калининского совета приехал, чтобы «поднажать» на рабочих, но ночью пришла какая- то телеграмма; утром, вместо нажима, представитель собрал бригадиров и пробормотал заплетающимся от волнения языком, что окопы закончит армия.

— Вы… вы же можете ехать домой…

— А справки о том, что отпущены, а не разбежались сами? — спросил Григорий.

— Какие справки! Зачем вам справки? — толстяк схватил портфель и хотел шмыгнуть за дверь.

— Без справок нас могут счесть за дезертиров, загородил ему дорогу Григорий.

В этот момент комната наполнилась кем-то предупрежденными торфушками; они тоже требовали с правок, без которых не могли получить ни денег, ни документов на своих торфоразработках. Через минуту принудительно задержанный представитель снова сидел за столом.

Так как бумаги почти не было, то несколько найденных Григорием листов разрезали на шестнадцать частей каждый. Розанов писал на этих клочках имена рабочих и текст справок, Григорий прикладывал печать, а уполномоченный подписывал.

— Кажется, все? — на Григория поднялись мутные покорные глаза уполномоченного.

— Есть еще не получившие справок? — обернулся Григорий к девчатам.

Не получивших не оказалось. Кругом Григория стоял ряд девушек, ожидавших дальнейших приказаний. — Им сейчас можно крикнуть «бей представителя совета!» и они его изобьют, — подумал Григорий, но в нем самом не было ни капли злобы к раздавленному представителю ненавистного режима.

— Можете идти, — разрешил Григорий.

Толстые руки, продолжая трястись, подхватили портфель и массивная фигура, стараясь стать маленькой и незаметной, боком выскользнула за дверь. Рабочие стали выходить на улицу. В брошенной канцелярии остались Григорий, Розанов и несколько пензенских девчат, не знавших, что делать дальше. Григорий подумал о том, что он тоже не знает, что произошло и что надо теперь делать, и почувствовал усталость и апатию.

— Вы, девчата, идите собирайте вещи, — обернулся Розанов к торфушкам, - да приготовьте поесть, а после обеда в поход!

— Вы уже нас не бросайте, Александр Владимирович, — затараторили девчата, одновременно посматривая на Григория, — а то мы не здешние, пензенские мы, и дороги не найдем. Все начальство разбежалось. только на вас надежда…

— Идите, идите, не оставим, — выпроводил их из канцелярии старик.

— А как мы их кормить в дороге будем? — с сомнением спросил Григорий, когда Розанов вернулся, плотно закрыв дверь.

— Прокормиться будет трудно, вы правы, — согласился старик, — но, во-первых, без нас они в самом деле пропадут, а, во-вторых, идти с ними будет безопаснее.

— Это верно, — сразу понял Григорий, — во всяком случае до железной дороги надо идти вместе, а там посмотрим… может быть, и поездов больше не будет. А все-таки хорошо! — посмотрел он на Александра Владимировича, — похоже, что началось…

— Началось! — лицо Розанова осветилось нескрываемой радостью.

Вечером ударил мороз. Закружились первые снежинки. Лес затих. Поверх побуревших от дождей листьев земля покрылась тонкой коркой льда и синеватым снегом. Ветви елей опустились ниже, а ветки осин и берез потеряли гибкость и стали хрупкими.

По замерзшей дороге идти было трудно: ноги разъезжались на лужах и подворачивались на колеях и замерзших комьях грязи.

Рабочие группами но 20-30 человек растянулись вдоль дороги на станцию. Начальство скрылось, захватив подводы и автомобили. На одном автомобиле Григорий мельком увидел бледное лицо Зускина. Глаза их встретились. Прораб не выдержал взгляда Григория и отвернулся. Григорий и Розанов брели во главе 15 торфушек. Девчата шли бодро, Александр Владимирович все отставал. Григорий насильно взял у него часть вещей, но идти быстро старик все равно не мог и другие группы все время их обгоняли. Григорий с опаской посматривал на замерзший лес и темнеющее небо. Надо было во что бы то ни стало дойти до станции вместе с другими и попытаться сесть на поезд. Устроить это для большой группы было легче. Кто станет в военное время считаться с 15-тью пензенскими девчатами и двумя подозрительными мужчинами.

Беспокоило Григория и то, что их дважды обогнали небольшие группы уголовников. Куда шли уголовники, Григорий не знал, но видел, что ни нового обмундирования, ни каких-либо мешков с продовольствием у урок не было. — Как бы не начали грабить и безобразничать!

Григорий вспомнил этапы в концлагере и ужас, который они внушали заключенным. — Слава Богу, что теперь можно действовать самостоятельно, — подумал он с облегчением. Потом он стал думать о всей России. На несколько сот километров вглубь страны, начиная от линии фронта, гнали стада, шли беженцы, горели города и деревни, население копало противотанковые рвы и не копало картошку. Из-за зарева фронта вставал призрак голода. Неужели все это горе обрушилось не для того, чтобы окончательно очистить и освободить страну? Не может быть, чтобы немцы, сохранившие всю интеллигенцию, всю историческую традицию культурного народа, не увидели того, что так ясно видел Григорий!

Темнота все сгущалась. Поднялся ветер и мороз усилился. На минуту облака на горизонте раздвинулись и между деревьями зловеще блеснул отсвет заката. Потом облака поднялись выше и из космато-серых стали белыми и хрупкими, как заиндевелые ветки деревьев. Между ними стали проглядывать звезды, а когда вышли на большую поляну, в направлении железной дороги засияли непривычно ярким светом два громадных мерцающих шара осветительных ракет.

— Бомбят, — прошептал Розанов.

Девчата остановились и стали испуганно жаться одна к другой. Григорию вспомнилось лицо Кати и скорбная морщинка поперек лба, появившаяся после того, как Григория уволили со службы и увеличилась опасность ареста. — Что с ней? Почему она перестала писать? Как бы не застрять здесь среди новгородских лесов и болот! — Пошли скорее, нечего здесь стоять, — вырвалось грубо у Григория. Девчата засеменили, ускорил было шаг Александр Владимирович, но споткнулся и остановился. Григорий взял старика под руку.

— Не падайте духом: как-нибудь доберемся, может быть сумеем сесть на поезд.