Дмитрий Иванович торжествующе наклонился и достал из стоявшего около его стула мешка большой кусок сливочного масла:

— Вот и я раздобыл!

Татьяна Андреевна всплеснула руками и ахнула:

— Значит и ты, Дима, в погроме участвовал?

— Участвовал, — глаза Дмитрия Ивановича не заблестели сильнее только потому, что блестеть сильнее уже не могли. — Ты знаешь что такое закрытый распределитель? Это магазин, в котором потихоньку от населения за полцены кормятся энкаведисты и всякие прихвостни!

Дмитрий Иванович покраснел от обиды и не стал показывать других трофеев.

С тех пор прошел месяц, но советская власть так и не рухнула. Поездки Дмитрия Ивановича в Москву прекратились, прекратилась и всякая связь с Олей. Агония затягивалась слишком надолго, настолько надолго, что если бы не грабеж, учиненный Дмитрием Ивановичем в закрытом распределителе, семья инженера не имела бы ничего, кроме картошки из собственного огорода, а у Дмитрия Ивановича были дети.

Минирование дороги сильно взволновало Павла. Так или иначе, но это был уже реальный признак приближения конца. Сидеть безвыходно на даче и объедать хозяев Павлу становилось невмоготу, а выходить с его паспортом было слишком опасно, хотя не выходить было тоже опасно: в любую минуту в дом могла прийти какая-нибудь часть. Случайная проверка документов, например, из-за подозрения в дезертирстве и всё что угодно, начиная с расстрела.

Ночью Павел долго ворочался, не засыпая. Спал он не раздеваясь, как и все в доме, готовый к чему угодно.

Как Оля одна? Тоже жутко… Из темноты встали серые грустные глаза. Страшно в такое время быть в разлуке, но ведь невероятно, совершенно невероятно, чтобы была взята Истра и не была бы взята Москва. А если… Павел постарался отогнать все мысли: ведь все может разрешиться сразу, быстро. Начнется беспорядочная стрельба, налет самолетов, танки… Павел не мог представить реально, как выглядит современный фронт. Наверное после прорыва очередной линии войска одним броском занимают несколько десятков километров вглубь. Что-то ухнуло совсем близко от дома, дом дрогнул и сейчас же, перебивая друг друга и сливаясь в общий гул, начались непрерывные взрывы. Павел вскочил и в то же мгновение стекло со звоном вылетело, в комнату ворвалась волна густого мороза.

Это не было немецкое наступление. Взрывы прекратились так же внезапно, как начались, а на утро испуганные жители дачного поселка ходили смотреть на трупы солдат советской мотоциклетной части, въехавшей ночью на только что минированное поле.

Вечером взлетел железнодорожный мост, взорванный красноармейцами и кое-как заделанные окна вылетели снова. Ночью канонада усилилась и над поселком, как гигантские шмели, понеслись немецкие снаряды, разрывов которых даже не было слышно.

Утром в лесу над обрывом появилась красноармейская часть. Комиссар и майор расположились на соседней даче, а солдаты стали делать шалаши в лесу. Вечером по ту сторону взорванного моста появился советский бронепоезд и неожиданно начал обстрел поселка и обрыва, вдоль которого расположилась красноармейская часть.

Два часа Павел и его новые друзья просидели в подвале. Татьяна Андреевна тихо всхлипывала, а ее четырехлетний сынишка громко молился: «Боженька, сделай так, чтобы нас не убило! Боженька, сделай так, чтобы нас не убило! Боженька, сделай так, чтобы никого не убило. Боженька, если нельзя, то пусть уже убьет маленького мышоночка»… Услышав этот лепет, Татьяна Андреевна громко зарыдала, но очередной снаряд разорвался совсем близко и она замолкла. К счастью, дача на этот раз уцелела.

Когда обстрел кончился, из страха, что он начнется снова, решили провести остаток ночи в подвале. Утром оказалось, что красноармейской части нет, а на косогоре в лесу лежат брошенные трупы и на снегу много пятен крови. День был необычно тихим и Павел, достав на чердаке запасное стекло, привел свое окно в порядок. Вдруг взгляд его упал на злосчастную дорогу. Два всадника в зеленоватых шинелях ехали между трупами взорвавшихся мотоциклистов. Шинели были необычные — это были немцы. Павел, как зачарованный, следил за всадниками. Они медленно доехали до взорванного моста, постояли и, повернув лошадей, быстро ускакали.

Вечером Павел осмелел настолько, что вышел на улицу. Поселок затих. Где-то вдалеке поскрипывал снег: это самоохрана, организованная оставшимися жителями, обходила улицу. Павел зашел за дачу и посмотрел в сторону обрыва. Верхушки многих елок были сломаны и расщеплены пролетавшими мимо снарядами. Где-то в чаще лежали неубранные трупы. Как страшно, — подумал Павел, — как ужасно началась революция и как ужасно она кончается!

С другой стороны дачи послышались голоса. Павел вздрогнул, повернулся назад и тихо пошел вдоль стены дачи к двери, чтобы незаметно в нее скользнуть. На дорожке, в пяти шагах от террасы, стоял Дмитрий Иванович и взволнованно махал руками. Рядом стояла Татьяна Андреевна в шерстяном платке на голове, а против них высокий человек в шинели. Павел затаил дыхание.

— У меня дети, муж мой ответственный работ- пик… вы не можете… вы не имеете права жечь, — напряженным до последней степени голосом, почти переходящим в крик, говорила Татьяна Андреевна.

— Не волнуйтесь, гражданочка, война… наше дело маленькое: мы выполняем приказ Сталина, — перебил ее военный. — Что мы, один ваш дом что ли жжем?

— Я вам не позволю, не позволю… я вас…

Павел видел, как Дмитрий Иванович схватил жену за плечи и повлек к даче.

— Так мы через полчаса… вы пока там свое барахло соберите, — невозмутимо сказал военный. — Кстати, у вас закурить не найдется?

— Я не курю! — раздраженно крикнул Дмитрий Иванович и поднялся на крыльцо.

Дети плакали. Павел, Дмитрий Иванович и Татьяна Андреевна с лихорадочной поспешностью выносили вещи в сад подальше от дома. Татьяна Андреевна и друг села на беспорядочную кучу вещей и закрыла лицо руками. Павел поставил ящик с картошкой на снег и подошел к ней.

— Что мы будем теперь делать, — подняла обезумевшие от ужаса глаза Татьяна Андреевна.

Павел почувствовал, что ее отчаяние передается ему.

— Господи, хоть бы обстрел что ли какой-нибудь начался! Может быть, тогда они испугались бы и ушли… Что мы будем делать с детьми на 15-и градусном морозе?

В это время со стороны деревни раздались неистовые крики… Пламя яркое, как кровь на снегу, метнулось в темное небо. Истошный женский голос закричал пронзительно на самой высокой ноте: «А-а-а-а»…

Татьяна Андреевна вскочила, повернулась в сторону деревни и застыла в оцепенении. И в этот момент слева, с той стороны, откуда обычно слышалась канонада, раздался глухой гул моторов, отдельные выстрелы и лязганье железа. Шум рос и приближался с чудовищной быстротой. Крик в деревне смолк, оборвался, был поглощен ревом моторов и лязгом гусениц. Через минуту один шквал промчался где-то внизу между обрывом и деревней, другой сзади около большого леса за поселком. Потом гул стал постепенно затихать: танковые клинья пронеслись по направлению к Москве.

Павел обернулся и встретил растерянный, странный взгляд Дмитрия Ивановича… Пламя в стороне деревни все полыхало, но оно не увеличивалось: истребительный отряд успел поджечь только один дом.

В калязинском военкомате был почти такой же беспорядок, как в том, в котором Григорий так удачно был призван. В запущенных, грязных комнатах сидели за пустыми столами давно небритые личности, одетые в какие-то лохмотья. Всё это были только что мобилизованные люди, словчившиеся застрять на месте и избежать таким образом фронта. Григорий выяснил, что на формирование посылают под Горький, в Гороховецкие лагеря. Основная масса в это время уже была мобилизована и военкомат подбирал разные остатки. Григорий попал с целой группой калязинских учителей полных и неполных средних школ. Из двадцати человек, отправляемых вместе, не учителем, помимо Григория, был молодой авиационный механик, оказавшийся в момент объявления войны в госпитале. Теперь он выздоровел и с общей волной попал в пехотную часть, что свидетельствовало либо о беспорядке, либо об уничтожении советской авиации.