— Попросите гражданку Сапожникову.

А вдруг и ее арестовали как Катю? А, может быть, Катю выпустили и… — голова закружилась, проклятая рука заныла.

— Сейчас, — сказал хриплый голос.

Значит Леночка дома, а о Кате не надо и думать… ее не может… Леночка? Какая я баба и почему у меня глаза мокрые…

— Леночка, это ты?

Леночка сразу узнала, сразу поняла.

— Какая бестолковщина… если мы будем всхлипывать с обеих концов телефона… Да, я ранен… Легко… С Курского вокзала… От Кати?… Нет ничего? Перестань плакать и слушай. Запомни номер эшелона и номер вагона. Приезжай, если можешь, немедленно. Можешь? Да, все в порядке. Я ранен в руку… легко.

Леночка плакала и бормотала что-то невнятное.

— Не реви! Возьми карандаш и запиши, а то перепутаешь, — рассердился Григорий. — От Кати ничего, — пронеслось в мозгу. Григорий повесил трубку.

Собственные вопросы, ответы Леночки, мысли и образы вдруг нахлынувшие на Григория слились в один стремительный вихрь. Григорий прижал лоб к холодному стеклу телефонной будки. Фронт, солнце, лицо татарина-пулеметчика и за всем этим черные круги с радужными ободками… Надо вернуться в вагон, а то Леночка меня не найдет…

Идти обратно было гораздо труднее. Может быть, действительно под гипсом началась гангрена? Эшелону не было конца. Тот ли это эшелон? Ведь весь вокзал забит эшелонами с ранеными? Григорий шел и шел.

В теплушке было смятение, у санитара дрожали губы. Ему уже обещали пять суток карцера за самовольную отлучку одного из раненых. Не вернись Григорий, санитара отправили бы на фронт. Григорию все на свете безразлично; он устал, рукав шинели пропитался свежей кровью: выходя Григорий неосторожно ударился о дверь будки автомата.

Григорий лег на нары и закрыл глаза. Через четверть часа он привстал: ему стало страшно, что Леночку не пустят или она его не найдет. Санитар сидел на табурете против двери. Через полуоткрытую дверь были видны крупные хлопья снега. Григорий сел на нарах и посмотрел на санитара: маленькое обветренное лицо партийца было сурово и враждебно. На верхних нарах слышался храп дальневосточников. Может быть, комиссар отомстит мне за напоминание об украденном обеде! Григорием начало овладевать беспокойство. Чего доброго докопаются до моего прошлого… едва ли! Я рядовой, ранен на передовой. Григорий пощупал здоровой рукой карман и, убедившись, что справка с пункта первой помощи цела, успокоился. Потом он свернул левой рукой козью ножку, закурил и стал соображать, почему в отношении раненых введены такие строгости. Наверное боятся, что мы расскажем родственникам о положении на фронте, а они нам о положении в тылу. Очевидно, в Москве голод. Григорий встал и посмотрел в дверь через плечо санитара. Санитар молча отстранил его. Григорий опять сел на нары. Санитару стало стыдно и он отвернулся.

— Не бойся, — сказал Григорий примирительно, — я не убегу. Я ходил звонить по телефону сестре, наверное, сейчас приедет на вокзал.

Санитар ничего не ответил, голова его повернулась в другую сторону и опустилась ниже. Потом он высунулся в щель и стал смотреть по направлению вокзала. Григорий сидел, не двигаясь. Вдруг санитар обернулся и, не глядя Григорию в глаза, быстро сказал:

— Посмотри, вон там идет комиссар и какая-то женщина. Не сестра ли?

Григорий бросился к двери и в узком проходе между двумя рядами красных вагонов увидел Леночку в шубке и платке между двумя военными. Один из них был комиссар, другой широкоплечий, высокий красноармеец в новой шинели и шапке. Григорий спрыгнул на землю, едва не упал и, чтобы сохранить равновесие, прислонился плечом к вагону. В этот момент Леночка, красноармеец и комиссар поровнялись с ним.

— Мы его сейчас отыщем, — сказал комиссар очень любезным тоном.

— Леночка! — прошептал Григорий.

Леночка посмотрела на него и узнала. Подбородок у нее запрыгал, глаза наполнились слезами.

— Не прижимайся так ко мне, — сказал Григорий тихо, отстраняя от себя сестру, — я очень обовшивел.

Леночка поцеловала Григория и испуганно посмотрела ему в лицо.

— Ты знаешь, я тебя сразу не узнала. Ты ранен в руку? Сильно? — подбородок Леночки продолжал дрожать.

Григорию было досадно, что такая чувствительная сцена разыгрывается на глазах у комиссара, он обернулся к нему и сухо спросил:

— Могу я, товарищ комиссар, пойти на вокзал и поговорить с сестрой?

— Пожалуйста, пожалуйста, — дружески улыбнулся комиссар.

Мерзавец! — подумал Григорий и, повернувшись к комиссару спиной, взял Леночку за руку и потянул в сторону вокзала.

Высокий солдат, пришедший с комиссаром, оказался старшиной эвакуационного пункта Курского вокзала. Он пошел за Григорием и Леночкой, попыхивая махорочным дымом и добродушно щурясь.

— Можно нам где-нибудь посидеть и поговорить? — обратилась к нему Леночка, постепенно приходя в себя.

— Можно, — лицо старшины стало многозначительным. — А вы домой брата не хотели бы взять?

— Конечно! — обрадовалась Леночка.

— А как это можно сделать? — насторожился Григорий.

— Очень просто. Документ с пункта первой помощи у вас с собой?

— С собой.

— Тогда все в порядке. У нас столько эшелонов прибывает, что списки все перепутаны. Врачи люди хорошие, прицепляться зря не станут. Поезжайте вы домой, а дня через два приходите: я устрою вам направление в любой госпиталь.

— Ну как же? — Григорий нерешительно посмотрел на Леночку.

— Конечно, поедем! — не задумываясь кивнула Леночка.

Нерешительность Григория объяснялась тем, что он был уверен, что Леночке будет трудно его прокормить даже и два дня. Леночка же об этом совсем не думала и поэтому ухватилась за возможность взять раненого брата домой. Почувствовав нерешительность в тоне Григория, она подозрительно посмотрела на шины, высовывающиеся из рукава шинели и спросила:

— Тебе, может быть, нужна немедленная перевязка или операция?

— Ничего, — попытался улыбнуться Григорий, — дня два подожду.

На вокзальной площади, когда шли к трамваю, Григорием овладел страх. Старшина мог наврать, есть у Леночки нечего, мне, действительно, может стать худо без немедленной перевязки.

Леночка шла рядом, старалась поддержать Григория под здоровую руку, по ее лицу, не переставая, катились слезы. Григорий почувствовал, что и ему становится трудно сдержать рыдания и рассердился сам не себя.

Нет ничего хуже этих чувствительных сцен! — думал он с озлоблением, — лучше вытерпеть все тяжелое сразу… даже погибнуть, чем возвращаться, когда Катя неизвестно где, Леночка совсем замучена, а сам я должен лечиться и начинать все военные испытания заново. И зачем я согласился ехать к Леночке? Ей уже пора на службу…

Леночка чувствовала всем существом, что Григорий несчастлив и думала, что это происходит главным образом из-за Кати, в чем, конечно, и не ошибалась. Кроме того, она была подавлена видом Григория: не даром она сразу не узнала в солдате с провалившимися глазами и выдающимися Костями скул своего брата. Особенно поразила ее седина на давно небритых щеках Григория.

Так прошли молча брат и сестра по широкой площади, сели на трамвай, приехали и очутились в нетопленной квартире. Дорогой Леночка успела только расспросить о подробностях ранения, а Григорий, все время боявшийся, что сестру отдадут под суд в случае опоздания на службу, узнал, что закон 1940 года об опозданиях не отменен, но фактически перестал применяться и поэтому Леночка не боится опоздать.

Войдя в переднюю и убедившись, что все жильцы на работе и квартира пуста, Григорий попросил у Леночки бутылку керосина, снял всю фронтовую одежду, дрожа от холода вымазался керосином и пошел в ванну отмываться. Мыться пришлось водой, нагретой на примусе в той же ванне, отчего воздух немного согрелся. Не переставая плакать, Леночка свернула обовшивленные вещи в шинель и вынесла в дровяной сарай. Кое-как вымывшись и окончательно замерзнув, Григорий надел отцовскую шубу, оказавшуюся в Леночкином сундуке, и только после этого разрешил себе войти в комнату сестры и лечь. Как он и предполагал, есть у Леночки было почти нечего, Правда, она раздобыла где-то сахару и кусок селедки, но было видно, что это всё, что есть в доме.