— Иди теперь на работу, — мрачно сказал Григорий, — а я посплю. Вечером надо сообразить, в каком госпитале сумеем найти знакомых врачей. Надо задержаться подольше в Москве, а ты со службы сообщи, что я здесь.

На другой день Григорий в фронтовой военной форме подходил к одному из московских госпиталей. Леночка поддерживала его и снова плакала. Шли молча. Григорию было мучительно вспоминать обо всем виденном за эти сутки: голод, холод, горе и только. Вечером приходила Оля, жена Павла Истомина. Павел опять, как после лагеря, опередил Григория. Тогда Павел сумел пробраться в Москву, а Григорий застрял на строительстве под столицей. Теперь Павел, по всем данным, был уже у немцев, а Григорий вернулся раненый и должен был начинать все мучения заново. Оля глотала слезы, когда рассказывала о бегстве Павла, о том, с каким трудом он пробрался через Москву в Истру, и спрятался на даче у случайного знакомого. Истра была взята немцами и отбита красными. След Павла исчез. Вырвался-таки! — думал Григорий с завистью. Оля принесла Григорию маленький кусочек масла и фунт хлеба и по тому, как Леночка приняла этот подарок, Григорий понял, что Оля отдала последнее.

После ухода Оли брат и сестра легли спать подавленные. Ночь эту Григорий перенес мучительно.

Штукатурка в углу облупилась, по потолку змеились черные трещины, поверх трещин расползалось пятно, похожее на кровоподтек. От синей лампочки вся комната казалась окутанной густым лилово-мертвенным туманом, напоминавшим свет луны. Неприятнее всего были черные трещины. Григорию иногда казалось, что они охватывают и давят его мозг стальной паутиной, а концы их впиваются в раненую руку. Это из-за нее Григорий не спал и был в полузабытьи. Боль приходила волнами, пульсировала в такт ударам сердца и все время нарастала — медленно, медленно выползала из лиловой полутемноты и росла. Ночью во время бессонницы часто чувствуешь себя больным… все это не так страшно… а заражение крови?

Леночка на полу стонала и что-то невнятно бормотала. Наверное мерзнет — отдала мне все одеяла… Я ее успокоил, что с рукой у меня все в порядке. А если вши из-под гипса расползутся по дивану, как она их потом выведет? Зачем я к ней приехал, только одно мученье! Да, я твердо решил не думать, не ослаблять себя. Вон та большая черная трещина пересекается с другой меньшей, а мозг тоже состоит из извилин и может треснуть! Трещины черные, как пропасти, в них не надо заглядывать, не надо думать. Я не Гамлет, я должен действовать, я уже давно все продумал и решил. Не моя вина, что судьба опять отбросила меня от цели. Я открыл калитку и вошел, я думал, она посмотрит в окно, почувствует, что я вернулся. Я стучал в дверь и надежды было всё меньше и меньше. Я тогда тоже не хотел думать, но ждать было трудно, очень трудно и я стучал сильнее и сильнее, А открыла хозяйка.,, потом я опять не думал, только слушал. А лицо у старухи было в морщинах, в черных трещинах, как этот потолок, в маленьких глазках я видел страх. Пропала! Арестовали! Хозяйка боялась, что придут немцы и я смогу мстить… Самое страшное, это пустая комната; комната без человека похожа на труп. Я никогда не думал, что так ее люблю. На канале было полурабство-полусвобода, мы привыкли понимать друг друга. Она с молодых лет ничего другого не видела: отец отсидел десять лет, освободился и не мог нигде работать, кроме канала.

Мы ночью шли из кино и я сказал ей всё. Так просто и так хорошо это было: глаза у нее были счастливые, а ресницы мокрые от инея… мороз… Страшно было на морозе в лесу. Ночь, звезды… Звезд я не любил: они кололи меня, когда мы с Николаем брели по дороге… Тогда я дошел до тупика. Тупик! И вдруг через пять лет Катя и ее глаза из той же ночи. Господи, спаси и сохрани Катю! Где она? Может, в этапе или за проволокой с воровками, с проститутками! Что делать, как помочь? Как? Да, немцы занимали наше местечко… Все архивы НКВД пропали, искать негде. Только общее освобождение, только полное крушение власти… Война еще не окончена, может быть… Григорий почувствовал, что все его тело напрягается в одном порыве, в одном волевом напряжении, но в следующее мгновение черная сетка сжала мозг, застучало в висках, Григорий вспомнил о ране, рука так заныла, что он громко застонал, закрыл глаза и стиснул зубы.

— Что с тобой, Гриша, ты бредишь? — лицо Леночки было совсем близко, встревоженное, с тенями под глазами.

— Ничего, это во сне, — тихо сказал Григорий, с трудом разжимая зубы.

— Ты так стонал…

— Ложись, спи, — справился с собой Григорий, — а завтра всё-таки придется идти в госпиталь: надо, чтобы врачи осмотрели рану.

Утром Григорий с отвращением одел грязную, пахнущую кровью форму. Леночка успела выстирать белье, но ватные шаровары и шинель были полны насекомых. Григорий очень нервничал. В одном из госпиталей была найдена знакомая женщина-врач, но знакомого старшины на вокзале не оказалось. Леночка узнала, что его отправили с эшелоном за ранеными. Леночка предложила Григорию подождать еще день и вызвать доктора на дом, по Григорий рассердился и заставил сестру принести из сарая военную форму.

В трамвае Григорий молчал, Леночка сидела против него испуганная и сжавшаяся. Не поскользнуться бы на арбузной корке: обвинят в дезертирстве, начнут копаться в прошлом…

Григорий отворил тяжелую дверь и вошел в госпиталь. Большой, устланный ковром, коридор, светло. Навстречу вышла худая сестра лет тридцати пяти. Лицо умное, но глаза… Григорий уже несколько раз замечал, что в госпитале за ранеными следят старшие сестры.

— Можно видеть дежурного врача?

— Через некоторое время. Он сейчас делает перевязку вновь прибывшему командиру. Вы можете подождать здесь.

Сестра с удивлением посмотрела на Григория и ушла. Григорий видел, как она скрылась за дверью с ярко освещенным стеклом. Наверное, дежурный врач перевязывает там, — подумал Григорий садясь на скамью, натертую до блеска.

— Настоящая больница и в полном порядке, — прошептала Леночка садясь рядом. — Примут ли только.

— Почему не примут? — огрызнулся Григорий, чувствуя, что сам нервничает, и злясь на это. — Должны принять: у меня справка с передовой.

Ни доктор, ни сестра не появлялись. Из-за полуоткрытой двери доносились неясные возгласы, похожие на ругательства. Григорий встал и медленно пошел по коридору. Из перевязочной выскочила сестра, взволнованная и красная.

— Подождите еще немного, — бросила она, проходя мимо Григория, — там очень нервный раненый, не дает себя перевязывать.

Сестра скрылась, Григорий подошел вплотную к двери.

— Я так не могу, товарищ, капитан, — басил один голос. — я должен…

— О…о…, — истерично стонал хриплый тенор, — о… чорт! Коновалы! Вас на передовую…

— Замолчишь ты или нет? — вдруг вспылил бас, — молчи! Всё равно через полчаса помрешь!

— Через полчаса? — взвизгнул тенор и замолк.

Водворилась полная тишина. Григорий остановился и с любопытством стал ждать, что будет дальше. Сзади послышались быстрые шаги: сестра шла обратно в сопровождении двух санитаров. Навстречу ей из двери высунулась круглая физиономия с торчащими, как у Вильгельма Второго, усами.

— Всё в порядке, Мария Самойловна, — проревел бас, — товарищ капитан успокоился и дал себя перевязать. Можете взять его в палату.

Санитары, очевидно вызванные для того, чтобы держать раненого, повернулись и пошли за носилками. Сестра вошла в комнату, а усатая физиономия двинулась к Григорию.

— Ну, в чем дело? — из-под густых торчащих в разные стороны бровей смотрели очень добрые глаза.

Человек решительный, — подумал Григорий, глядя на доктора, — здорово он капитана успокоил. Доктор понял, что Григорий слышал, каким оригинальным способом он разговаривал с раненым, насупился, смешно раздул щеки и пробасил:

— Там командира перевязывал… и ранен-то совсем легко, — доктор покосился на дверь, — а нервен, как дама. Так что вам угодно? — серые глаза уставились на Григория.

— Я ранен в руку, — сказал Григорий, — вот справка с пункта первой помощи. Прибыл в Москву вчера и ушел с вокзала к сестре, конечно, без разрешения.