— Ну, как дело подвигается? — подсел к Григорию командир батальона.

Григорий вгляделся в лицо начальника. Командир сидел напротив, тяжело опершись грудью о стол. Тупой, тяжелый подбородок, изуродованный шрамом, на шее второй шрам, лицо круглое, молодое, но мятое и очень утомленное, глаза большие, серые, как будто подернутые матовой пленкой, смотрят на Григория не мигая, равнодушно и вместе с тем внимательно. Что-то напомнило Григорию взгляд следователя.

— Вы, товарищ Сапожников, работали до войны в качестве техника?

Тон у комбата небрежный, но это начало копания в биографии Григория.

— Я был монтером, — ответил Григорий.

Сознаться, что он был техником и даже инженером значило вызвать недоуменный вопрос: почему он не аттестован в качестве военного инженера? Спас Григория комиссар. Худая, жидкая фигура подошла к столу. Комиссара заинтересовал бинокль, лежавший на столе перед комбатом.

— Откуда это у тебя, товарищ прокурор, немецкий бинокль?

Вот откуда у комбата сходство со следователем НКВД: он был в гражданской жизни прокурором, — подумал Григорий.

— Трофейный, — лениво ответил комбат, но в каких-то неуловимых интонациях его голоса Григорий почувствовал настороженность. Хороший бинокль, цейсовский. Наступали мы по возвышенности, вижу — фриц убитый лежит, обер-лейтенант, в руке бинокль. У меня своего бинокля не было. Наклоняюсь, хочу взять, а он подлюга его в пальцах зажал. Дернул я хорошенько, пальцы разжались. Думаю, недавно убит наверное, еще не окоченел. Вынул бинокль из футляра, рассматриваю и вдруг, знаешь, неприятно стало. Оглянулся, а он глаза раскрыл и на меня смотрит: живой оказался. Ну, я из нагана в него весь барабан выпустил: не гляди так, фриц проклятый!

Рот комбата расплылся в подобие улыбки, глаза остались такими же подернутыми тусклой пленкой, как и раньше. Комиссар захотел попробовать бинокль, оба вышли из палатки. Григорий снова склонился над списком.

На другой день комиссар, не глядя Григорию в глаза, сказал, что ему надо снести в штаб полка список батальона. Полковой писарь взял список и вежливо спросил фамилию Григория. Тон был необычный.

— Вам надо зайти в соседний дом и поговорить со старшим лейтенантом, — сказал еще вежливее писарь.

В пустой комнате сидел лейтенант в новой шинели с зелеными петлицами.

— Товарищ Сапожников?

Лицо у лейтенанта было довольно красивое и приятное, щеки гладко выбриты, вид не фронтовой.

— Да, прибыл по вашему приказанию, товарищ старший лейтенант, — вытянулся Григорий, разыгрывая из себя хорошего солдата.

— Садитесь, — ласково сказал лейтенант.

Григорий сел, зная, что имеет дело с офицером особого отдела. Ничего они обо мне не знают, а главное, знать не могут в этом хаосе, — подумал Григорий с радостью, — только бы Козлов не напакостил.

— Как вы относитесь к советской власти и родине? — спросил лейтенант.

Вербует в сеть осведомителей, — понял Григорий и стал соображать, как лучше вести себя в таких сравнительно благоприятных условиях, когда его прошлое оставалось неизвестным противнику.

— Вы знаете, что враг очень коварен, — продолжал следователь, — в наши ряды засылаются провокаторы и диверсанты…

Григорий совсем успокоился и выбрал метод, который был лучше всего применим в данных условиях.

— Как бы вы поступили, товарищ Сапожников, если бы… — следователь внимательно посмотрел в глаза Григория.

— Я согласен вам доносить, — ответил Григорий.

Такая простота шокировала даже следователя. Когда что-нибудь удается слишком легко, человек начинает невольно бояться. Следователь помолчал, собираясь с мыслями и сделав строгое лицо сказал:

— Только имей в виду, — он сразу перешел на ты, — что это дело секретное.

— Знаю, — ответил Григорий беззаботно.

Следователь еще больше насторожился.

— Знаешь-то знаешь, но об этом вообще никому говорить нельзя, а то некоторые как рассуждают: почему не рассказать Ваньке или Петьке, он ведь свой брат-комсомолец!

— Я никому не буду говорить, — кивнул Григорий, делая дурацкое лицо.

— Ну, ладно!

Следователь опять задумался: покладистость Григория определенно походила на легкомыслие. На всё сразу соглашается, а потом, чего доброго, раззвонит по части, — подумал следователь.

— Будешь ходить ко мне раз в неделю с докладом, но так, чтобы тебя не видели.

— Ночью? — спросил Григорий.

— Не ночью, а вечером, в свободное время. Ночью тоже ведь сразу обратишь на себя внимание.

Следователь с сомнением посмотрел на Григория.

— Значит вечером? Хорошо… Только знаете, товарищ старший лейтенант (лейтенант насторожился), я человек честный, советский, я должен вас предупредить (в глазах лейтенанта была тревога и растерянность)… я, конечно, всегда готов, но вот только, когда выпью… — Григорий щелкнул себя по шее, — когда выпью, то уж, простите, могу болтануть.

Следователь мгновенно завял от такого признания. Григорий знал, что осведомителю могут простить многое, но никогда не простят болтливости.

— Да, товарищ Сапожников, — протянул лейтенант, — сейчас вы можете идти ,— он опять перешел на вы, — мы вас потом вызовем.

Григорий ушел, торжествуя легкую победу.

Через два дня Григория перевели из писарей назад в минометный расчет. Лейтенант его больше не тревожил.

Проведение в жизнь программы организации и сплачивания дивизии развивалась последовательно и неуклонно. Соли, правда, еще не было, но зато прибыла кинопередвижка. Однажды, после обеда, объявили, что занятий больше не будет, будет общее построение полка, а потом, когда стемнеет, прямо в лесу покажут фильм: «Разгром немцев под Москвой». Идти по лесу строем было почти невозможно и красноармейцы разбились на группы. Григорий шел один. Неожиданно его окликнул Козлов. Козлова Григорий последнее время сторонился, особенно с тех пор, как заметил, что сержант и еще один солдат их расчета — в прошлом учитель естественник — стали регулярно раз в неделю пропадать по вечерам под самыми различными предлогами.

— Знаешь новости? — спросил Козлов.

— Какие?

Григорий чувствовал, что Козлову неприятно, что он его сторонится.

— Знаешь, зачем затеяли построение полка? — глаза Козлова стали по-настоящему грустными.

— После построения будет кино? — ответил Григорий.

— Кино-то будет, а перед этим другое кино устроят, — Козлов криво усмехнулся.

— Какое?

— Дезертира будут перед строем расстреливать.

Григорий остановился. Он знал, что дезертиров расстреливают, но расстрел в сочетании с кино!

— Жмут на нашего брата!

Григорий чувствовал, что Козлов говорит, не провоцируя, а искренно.

— Так жмут! — Козлов потемнел. — Народа совсем не жалеют, только бы свою власть спасти. Я этого никому, кроме тебя, не скажу: теперь… — Козлов быстро оглянулся по сторонам, — теперь надо быть поосторожнее, но я воевать больше не хочу. Либо к немцам перейду, либо самострел сделаю. Тебе я верю, но смотри: больше никому.

Григорий ничего не ответил. Внутри поднималось отвратительное чувство при мысли, что на его глазах сейчас будут расстреливать человека.

— Речи перед расстрелом говорить будут, — продолжал Козлов, — от нас этот учитель выступит, а потом его в офицерскую школу пошлют.

— Тоже спасется от фронта, лето, гляди, проучится! — не выдержал Григорий.

— Все, кто как умеют, ловчатся, — вздохнул Козлов, — а твой приятель Семен Яковлевич сегодня уже ушел в штаб дивизии, устроился наборщиком в фронтовую газету. Люди спасаются, а мы с тобой умирать должны.

Около опушки, на большом неровном поле было выстроено громадное каре. Кое-как надетые шинели, никакой выправки, бледно-серые лица. Люди сливались с вялой, вытоптанной травой, трава с людьми. В середину каре вышли какие-то офицеры, среди них хорошо запомнившийся Григорию комиссар дивизии. Первым говорил комиссар. Григорию казалось, что он ясно видит сухой блеск глаз и волчий оскал большого обветренного рта.