— В тот момент, когда родина испытывает величайшее напряжение, отражая удары фашистских банд, — голос у комиссара был резкий, громкий и уверенный.

Такие вот и удерживают красную армию от полного развала, — думал Григорий, — только на родину ему наплевать. Он просто хищный и хорошо выдресированный зверь, которого увлекает техника властвования над невооруженной толпой солдат. Интересно, говорил ли бы он так уверенно, если бы у всех этих измученных людей были винтовки и патроны?

Комиссар повернулся спиной к Григорию и стало почти невозможно следить за речью. Ясно слышен был только звук голоса, такой же уверенный и резкий, как вначале. Комиссар кончил речь и повернул голову налево. Строй заколебался, шеи вытянулись, тела напряглись. Вдоль противоположной шеренги двигалась группа: впереди тщедушный солдат в шинели, накинутой на плечи, за ним два автоматчика и офицер. Группа остановилась недалеко от того места, где стояли комиссар и офицеры. Григорий только теперь заметил, что как раз там была видна куча свежей земли — могила. Солдата в накинутой шинели поставили лицом к могиле. Конвоировавший его офицер и автоматчики остались на шаг позади. Приговоренный стоял понурый, сгорбленный, с опущенными плечами. Наверное человек не молодой и затравленный, — подумал Григорий. — Виноват не больше многих других, но на него пал жребий быть примером для всего полка.

Из рядов напротив вышел какой-то военный и, обернувшись лицом к строю, из которого вышел, начал говорить. Разобрать, что говорил оратор, было совершенно невозможно. Ветер уносил в сторону все слова и были слышны только отдельные возгласы, слабые и неуверенные. Проговорив минуты три, оратор вернулся в строй, а на его место вышел другой солдат. Напряжение, вызванное появлением приговоренного, проходило. Ораторы сменялись один за другим. Приговоренный стоял по-прежнему неподвижно. Автоматчики сзади него переминались с ноги на ногу. Вся сцена начинала казаться неестественно обыденной и пошлой, — рядовой, нудный советский митинг. Григорий почти перестал следить за тем, что происходит, но в этот момент из рядов около него вышел солдат, обернулся к строю и заговорил. Это был учитель-естественник, которого, по словам Козлова, должны были направить в офицерскую школу. Речь была бессвязной, патриотически-коммунистической, Григорий смотрел на бледное, невыразительное лицо оратора, на тусклые остановившиеся глаза и думал: это не человек, а футляр от человека. Учитель кончил и поспешно, боясь лишнее мгновение остаться на глазах у своих товарищей, нырнул в строй. Новых ораторов не было. Полуторачасовой митинг кончился. Комиссар вышел вперед и махнул рукой. Офицер, стоявший за приговоренным, поднял наган и до Григория долетел глухой звук выстрела. От автоматов и нагана взвился легкий дымок. Серая шинель, наброшенная на плечи казненного опустилась и тело мешком упало в яму.

Экран был натянут между двух деревьев, прямо среди леса. Тарахтела кинопередвижка. Неясные тени плохо отражались на грязном полотне. Фильм назывался: «Разгром немцев под Москвой». Операторы засняли главным образом залпы тяжелой артиллерии. Единственной, действительно, красивой сценой была атака конницы генерала Белова деревни, занятой немцами. Григорий стоял у дерева и механически следил за фильмом. Красноармейцы разбрелись по лесу и почти никто не смотрел картины.

— Пойдем, — к Григорию подошел длинный туляк.

Григорий и туляк пошли по темному лесу.

— Я тебе говорил, — начал слесарь, — через дерево или хлеб. В плен я не хочу: с дезертирами видишь как расправляются. Остается только самострел.

Теплая июньская ночь. Луна делает лес похожим на театральную декорацию. Очертания кустов и деревьев таинственно изменены. Когда из окопа, покрытого ветками встает фигура красноармейца, кажется, что это из-под сцены поднимается статист, загримированный под лесного духа. Григорий стоит под деревом с винтовкой в руках. Противник близко и каждый расчет выставляет своего часового. Из-под земли, из окопов, похожих на могилы, доносится ровное дыхание, храп и сонное бормотание. Часов ни у кого нет. При смене караула руководствуются луной и большой медведицей. Когда голубовато бледный диск зайдет за верхушку сосны, темнеющей напротив Григория, Григорий разбудит Кима, который должен его сменить. В лесу тихо. Очень редко слышны отдельные ружейные выстрелы и иногда коротко и сухо прострочит пулемет. Дивизия стоит во втором эшелоне, в любой момент она может выйти на передовую. Ожидание опасности страшнее самой опасности. Нервы напряжены.

С другой стороны поляны Григорий слышит голос, который делается все громче и громче: часовой будит свою смену. Он наверное подошел к окопу, может быть, тормошит спящего за плечо. Ясно доносится возмущенный голос:

— Ванька, а, Ванька, вставай на смену!

Ванька ничего не отвечает и вставать не хочет. Григорий знает этого Ваньку Кучина или просто Кучу, как его зовут солдаты; это высокий, тощий парень с широким прыщавым лицом, похожим на блюдо. Все солдаты голодны и все непрерывно думают о еде, но у Кучи аппетит волчий, стихийный, ничем неутолимый. Аппетит двигает Кучу на самые рискованные и необдуманные поступки: утром и вечером он самовольно уходит на передовую искать заблудившиеся, потерявшие свои части кухни и выпрашивает кашу. Он нюхом узнает, где лежат только что убитые лошади и приносит свежую конину. Он меняет на хлеб немецкие бритвы и разные кремы. Откуда он их достает, никто не знает. За самовольную отлучку Ванька может быть ежеминутно расстрелян, но пока ему все сходит с рук потому, что он снабжает добытыми вещами и продуктами командира роты, политрука, старшину и командира взвода.

— Ванька, а, Ванька! — раздается безнадежный голос часового.

Ванька упорно не отзывается.

— Ну, чорт с тобой! — теряет терпение часовой. — Винтовку я оставляю у сосны и иду спать, а ты как знаешь.

В лесу снова водворяется тишина. Нежно шелестят молодые листья.

Всё этим парням сходит с рук! — думает Григорий, — как старались поднять дисциплину во время формирования! Попали на фронт, вся дисциплина кончилась. Ведь не может быть, чтобы кто-нибудь из офицеров не слышал разговора часового с Ванькой. Начальник караула, командир третьего взвода, дрыхнет в окопе с самого вечера. Мысль Григория возвращается назад в Москву из этого смоленского леса, но он старается не думать о родных и, чтобы отвлечься, начинает анализировать то, что произошло за последнее время.

Дивизия снялась неожиданно. Начались трудные и непонятные ночные переходы. То подходили совсем к фронту так, что слышали немецкие пулеметы, то отходили в тыл, делали дневку и снова куда-то уходили ночью. Кормили плохо: утром суп, вечером суп, в промежутке 400 грамм сухарей и ложка сахара. Голодно. Особенно при ночных переходах по тридцать- тридцать пять верст с личными вещами и частями минометов на плечах. — Тренируют перед боями, — думал тогда Григорий. Немцы, судя по доходившим до дивизии газетам, наступали медленно. Разгрома Красной армии во всяком случае не было. Может быть, Владимир прав, — приходило в голову Григорию, — может быть, война из маневренной выльется в позиционную, повторится семнадцатый год. Но мысли недовольных солдат были направлены только на сдачу в плен и уклонение от фронта.

Над лесом метнулась ракета, поднялась вверх и стала медленно опускаться вниз, затмевая лунный свет желтым мерцанием, А страшно опять идти в бой, — поежился Григорий.

Бывший старшина, снятый в подносчики за то, что выпил водку, присланную к 1-му мая, стал снова делать карьеру. Начал он с того, что подал заявление в партию. Разжалованного старшину сделали командиром расчета Григория. Козлова перевели командиром расчета, созданного из одних комсомольцев.

Продежурив часть ночи, Григорий спал в окопе, радуясь, что по всем признакам нового похода не предвидится.

— Сапожников! — услышал он неприятный голос командира расчета.

— Что? — Григорий сел в окопе и протер глаза.

— Собирайся живо: нам и комсомольцам поручается особое задание.