Леночка припала к Григорию и, не стесняясь окружающих, быстро его перекрестила.

— Прощай, Леночка! — крикнул Григорий уже из двери вагона.

Выгрузили под Можайском ночью. Через город прошли строем с песнями. Колебались головы, поднималась пыль и тонкий, надрывной тенор запевал песнь о вороне, который с поля битвы унес «руку белую с кольцом». Глухо подхватывал хор. Все чувствовали, что идут на смерть. Из домов выходили кое-как одетые люди и застывали у порогов. Пройдя несколько улиц, повернули направо и вышли в поле. Перед самым рассветом остановились в лесу, вырыли окопы и спали весь день. Среди дня прибежал политрук и куда-то вызвал Козлова и весь комсомольский расчет. В это время пошел дождь. Григорий забрался под густую ель и задремал. Разбудил его крикливый голос комиссара батальона. Комиссар начал проявлять себя в пути. Тощий, узколицый и истеричный, он появлялся то тут, то там верхом на лошади и мучил красноармейцев глупыми распоряжениями: то подгонял отстающих, то заставлял окапываться на привалах, а когда окопы бывали готовы, переводил на новое место, Теперь комиссар нервничал, давая какие-то инструкции комсомольцам, Григорий не стал слушать и заснул опять. Окончательно проснулся он, когда Козлов потянул его за ногу.

— Иди-ка сюда скорей, — шептал таинственно комсорг.

Григорий с трудом открыл глаза и вылез из чащи. Лицо у Козлова было торжественное. Когда отошли за густой ельник, Козлов достал из кармана листовку.

— Немцы разбросали, комиссар совсем распсиховался: посылал нас собирать. Читать, конечно, запретили, а я одну спрятал. Надо скорее прочесть и закопать.

Григорий жадно прочел неотчетливо напечатанный оттиск. Сын Сталина попал к немцам и призывал красноармейцев переходить. Писалось о хороших условиях жизни в плену, о сытном пайке. В конце листовки был пропуск на русском и немецком языках. Ни слова о самом главном: о будущем России и о борьбе с большевиками.

— Сына Сталина не тронули…, значит и нам нечего бояться, — сказал Козлов, комкая листовку, но и в его голосе было сомнение и разочарование. Ушли разными путями, закопав листовку.

— Слышишь, никому ни слова, — попросил Козлов на прощание, — мы с тобой друг дружку понимаем.

А как же Крестовый поход? — думал Григорий, — ведь даже Козлову, и тому нужен призыв к борьбе, а не только обещание хорошего пайка.

Настроение Григория резко упало и только мысль о том, что хуже большевизма все равно ничего не будет, несколько его успокоила.

Больше недели дивизия шла зигзагами по тридцать-сорок километров в ночь. Это начинало казаться бессмысленным. Часто встречали собственные полки, шедшие навстречу. Очевидно, начальство хотело сбить с толку разведку противника. Нервозность комиссара батальона возрастала.

Однажды под утро остановившийся на дневку батальон подняли. Дали концентратов гречневой каши и по банке американских консервов. Подносчиков нагрузили максимальным запасом мин. Тихо двинулись между мокрых от росы кустов и вышли на грязную от вчерашнего дождя дорогу. Лес делался мельче и мельче, опушка должна была быть недалеко. Свернули с дороги в моховое болото и устроили привал между мягкими, как толстый ворсистый ковер, кочками. Григорий выбрал место посуше и лег ногами на ствол миномета, плечом на кочку. Было очень тихо. Небо постепенно белело. Туман поднялся от земли и повис между кустами. Скорей бы начиналось, — вяло думал Григорий. Туляк повернул к нему посеревшее лицо и прошептал:

— Бой будет. В случае потерь наедимся досыта. Ребята рассказывали, что раз во время наступлений только четверть роты уцелело, а привезли на всех макарон с мясом, так наелись и в котелки еще взяли.

Григорий задремал. Сквозь сон он услышал, как запел жаворонок, потом в глаза ему ударил красный луч восходящего солнца, потом… вдруг что-то началось. Григорий не сразу понял, что именно. Когда он открыл глаза, то кругом него сидели заспанные, обескураженные красноармейцы. Воздух над головой напряженно гудел. Там летало что-то тяжелое, захлебывающееся, непрерывное. Григорий слышал и гул залпов, и гул разрывов, и оба гула сливались вместе и нельзя было отличить залпы от разрывов и разрывы от залпов. Но самым страшным и неожиданным было сотрясение воздуха над головой. В нас ли или мы? — было первой мыслью Григория, потом захотелось вскочить и начать что-то делать, но никаких приказаний не было. Постепенно все пришли в себя и поняли, что никакой катастрофы не произошло, а идет чудовищная артиллерийская подготовка, и после нее будет попытка прорыва немецкого фронта. Два часа сотрясался воздух, затем сразу наступила тишина. В ушах звенело. Всё кругом казалось не таким, каким было только что, когда гул канонады господствовал над всем. Красноармейцы невольно встали. Где-то недалеко, но очень тихо послышалось ура.

— Стройся!

Мелькнул комиссар на своей лошади, истерично крикнул и исчез. Григорий взвалил ствол на плечи и пошел. Между кустов мелькали сосредоточенные и напряженые лица. Вышли на вчерашнюю грязную дорогу и пошли по ней, скользя и спотыкаясь. Вот она опушка. За опушкой овраг и крутая гора. На горе серые русские шинели, под горой повозка. Колеса застряли в песке маленького ручейка. Скорее на гору! У гребня на тропинке незнакомый старшина.

— Идите прямо; с боков много немецких мин.

Вот она немецкая передовая! Вдоль гребня вьется окоп глубиной не больше полуметра. На расстоянии тридцати-сорока шагов друг от друга пулеметные и стрелковые гнезда. Несколько трупов в зеленоватых мундирах, очень мало воронок. Шквал артиллерийской подготовки был обрушен куда-то в другое место. Справа лес, слева большое поле. Голова батальона поворачивает к лесу. Как все просто и не страшно, не то что было зимой. А вот она опасность!

Гул внезапный и неумолимый: немецкие самолеты. Желто-черный юнкере падает на головы впереди идущих. Резкий треск крупнокалиберных пулеметов. На земле валяются люди в крови и люди еще живые, неподвижные, как мертвые. Юнкерса уже нет, но небо полно гула пропеллеров. Вперед, вперед: не потерять своих и скрыться в лесу! Ноги слабеют от усталости и страха. Вперед, вперед! Откуда-то вырастает деревня и обсаженная тополями дорога. Крайний дом пылает ярким пламенем. Старуха стоит против дома, окаменела от горя. Трещат зенитки.

— Сбили, смотри, сбили!

Григорий смотрит на небо. Там облака, гул и белый купол парашюта, медленно плывущий к земле. Теперь не так страшно: лес совсем близко. На дороге мальчишка-автоматчик. Перед ним невысокий немец с поднятыми над головой руками. Это он спускался на белом парашюте. Но вперед, вперед к лесу! Под высоким кленом Григорий переводит дыхание. Пострадала первая рота: вышло из строя пятнадцать человек. Туляк показывает Григорию немецкую плащ-палатку.

— Подобрал, когда перебегали поле. Прострелена в двух местах, в середине пятно крови, но это ерунда. Кровь смоем и можно будет не бояться дождя.

Лейтенант собирает взвод и строит по расчетам. Дивизия идет во втором эшелоне и в любую минуту может быть введена в бой. Имеющиеся в батальоне ротные минометчики уже посланы на поддержку наступающей пехоте. Немцы быстро отходят. Наступление идет на стокилометровом фронте. Сегодня 4-ое августа, — вспоминает Григорий.

После получасового привала двинулись дальше лесом. Над деревьями не умолкает гул немецких самолетов.

— Если бы не листва, они бы нам дали! — говорит туляк.

Командир расчета впереди, мрачный и грубый. Немцы продолжают быстро отходить. Туляк догоняет Григория и сообщает новость: старшина Баранов, заменивший снятого ранее командира расчета Григория, тоже снят и направлен в расчет ротных минометчиков.

— Стало быть, уже на передовой? — спрашивает Григорий.

— На передовой, — подтверждает туляк и обоим становится страшно.

— За что снят Баранов? — спрашивает Григорий.

Туляк отстает от командира расчета и тихо шепчет:

— Наш ему простить не мог, что Баранов стал старшиной на его место, о чем-то донес комиссару…