Все разговоры солдат, когда у них было свободное время, сводились к еде, вернее к воспоминаниям о еде. В армии кормили по советской пословице: «С голоду не помрешь, но ухаживать за девушками не захочешь», да и такой паек доставлялся нерегулярно.

— Был я тогда при автороте, — заговорил Соколов, мечтательно подняв глаза. — Немцы в октябре поднаперли, начальство наше разбежалось, ну, я и стал постепенно к дому подаваться к Москве. Еду не торопясь, кругом поглядываю. Больше боковыми дорогами… Приезжаю к даче — шикарная-прешикарная. Ворота открыты и никого. — Соколов сделал паузу для большего эффекта. — А со мной ехал сержант, тоже москвич, на Самотеке жил. Заехали во двор. Сержант остался машину караулить, а я захожу. Смотрю — кухня, а на столе свиные-отбивные, совсем готовые, даже в сухарях обваленные!

Григорий почувствовал томление в желудке, так реально представил себе свиные-отбивные.

— Разжег я плиту. Поели — по пять штук на каждого изжарили. -— Соколов посмотрел строго на Григория. — Поели и пошли дом осматривать. Комнат — конца не видно! И в каждой комнате шкапчик какой-нибудь, а в шкапчике — закуски, вина, фрукты разные. Оказалось, что дача эта самому Сталину принадлежала! — выражение лица Соколова стало торжественным. — Три дня жили на сталинской даче: спали, пили, закусывали. Потом пехотинцы подошли, перепились и пожар устроили, — кончил Соколов меланхолично. — Правда, кое-чего запасти успели, — добавил он, немножко помолчав. — Масла боченочек, огурчиков, грибков соленых. Персидских ковров там много было, так я один матери привез, другим кабину в машине обил.

— После сталинской дачи в Москву приехали? — спросил Григорий.

— Нет. Сначала еще два дня на птицеферме пожили, — ответил Соколов и опять попробовал, готова ли конина.

— Ну, а потом?

— Потом. — Как раз 15-16-ое октября подошло. В Москву въехали, думали, что уже война кончилась. Пожили спокойно неделю… под военный суд и на передовую, в пехоту. — Соколов презрительно плюнул в огонь. — Дохни вот тут с голоду!

— Ребята, мины привезли! — в воронку быстро спустился Петька, двадцатилетний парень, второй номер из расчета Григория, сменивший раненого туляка.

— Ну, и пусть привезли! — злобно огрызнулся Соколов. — У нас конина сварилась.

Соколов попробовал еще раз конину ножом и снял ведро с огня.

— Дай скорей кусочек! — попросил Петька, садясь на корточки.

— На! — недовольный привозом мин, Соколов ткнул Петьке кусок мяса. — И стрелять-то не настреляем, — ворчал он, вытаскивая из ведра большой кусок конины, — а обнаружим себя. И так утром чуть всех не угробили!

— Помощника старшины и суп в овраге накрыли, — деловито добавил Петька, жуя конину с невероятной быстротой.

— А где мины? — спросил Григорий, зная, что в качестве подносчика должен идти слабосильный Ким и донести двухпудовый ящик он вряд ли сможет, а поэтому идти придется ему, Григорию.

— На берегу, пониже танков, трос протянули и через реку паром устроили, — Петька глотнул большой кусок конины и чуть не подавился.

Сердце Григория сжалось. Опять туда же, под немецкие самолеты! Вспомнился труп рыжей лошади, серая земля и свист пуль крупнокалиберного пулемета.

— Ну, пошли, — Петька встал — худой, обветренный и подтянутый.

— Хороший парень, — подумал, глядя на него, Григорий. —Не за Сталина ему бы воевать!

Соколов бежал впереди, пригибаясь к земле и стараясь не разлить ведро, похожий на старого, ощетинившегося волка, уносящего добычу.

Ким лежал в окопе бледный, ослабевший от голода. На мясо он сначала набросился с жадностью, но съев несколько кусков, закашлялся и весь согнулся, сотрясаясь слабым, маленьким, как у ребенка, телом.

— Я принесу мины, оставайся здесь, — сказал Григорий и пошел искать командира взвода.

Комвзвод сидел на корточках около щели, в которой прятался ротный политрук. Политрук из осторожности выкапывал для себя не обычный окоп в виде могилы, а особого рода углубление, напоминавшее бутылку с узким горлышком и широким дном. Сидеть в такой щели можно было только скорчившись, но зато шансы на прямое попадание уменьшались втрое. Из дыры, похожей на нору, высовывалась черноволосая голова. Щеки, обросшие щетиной, вздувались и опускались — политрук жевал большой кусок конины. — Ты чего, — спросил комвзвод Григория ласково.

— Хочу пойти за минами вместо Кима, — сказал Григорий. — Все равно стрелять сейчас нечем, а он ящика не донесет: очень ослабел.

Круглые глаза политрука поглядели из ямы на Григория с недоверием, но от замечаний он воздержался: на передовой ссориться с солдатами было не безопасно.

— Что же, иди, — смутился комвзвод и широкое лицо его покраснело. — Конечно, если хочешь, можешь идти, — прибавил он, быстро взглянув на политрука.

Где-то далеко послышался шум аэропланного мотора. Голова политрука скрылась в отверстии норы. Григорий быстро спустился к обрыву на дно оврага.

Вечерело. Сухие линии перистых облаков подчеркивали глубину блекло-синего неба. За неразрушенным домом, на противоположном берегу, из-за рощи золотых деревьев, как сияние на дорогом окладе, дрожали лучи невидимого солнца. Вода в реке спала, стала прозрачнее и бежала медленнее. Григорий нарочно не глядел на то место, где были разбитые танки и съеденная людьми лошадь. Прямо перед домом, рощей и солнечными лучами, поперек реки, тянулся цинковый трос, плыл перегруженный ящиками плот и ругались красноармейцы. Как будто не было ни вражеской авиации, ни артиллерии. Наверное немцам просто не приходит в голову, что наши устроили перевоз на самом видном месте, — подумал Григорий, пробираясь к ящикам. Мины никто не караулил и никто не выдавал. Григорий подошел к штабелю и на минуту остановился, прислушиваясь. Где-то совсем далеко и глухо шумел аэроплан. «Вечерний звон», — вспомнил Григорий картину Левитана, — только вместо звона гул бомбардировщика!

Взять ящик из верхнего штабеля было не трудно, хотя ослабевшие от недоедания руки были как чужие. Когда острый край ящика врезался в плечо, Григорий понял, что с земли без посторонней помощи он мин не поднимет. — До оврага метров 500, там безопаснее от авиации, хотя надо пересечь два пристреленных артиллерией места. Григорий пошел быстрее. Верхний край ящика, прислоненный к голове, давил на шею и давал возможность смотреть только вбок и вниз на дорожку, усыпанную мелким гравием. Григорий боялся, что поскользнется и уронит ящик. Почему больше никого нет, ни одного подносчика? — подумал он с досадой и вспомнил, что пять минут назад как раз это его и радовало: один человек привлекал к себе меньше внимания. Тогда он не думал, что ящик покажется таким непосильно тяжелым. Шум мотора усилился. Ругань на пароме прекратилась. — Спрятались в укрытие и смотрят, чей самолет, — понял Григорий. — Бросить ящик и добежать до оврага? Снова я его не подниму, а самолет может и улететь… Жаль, нельзя посмотреть наверх. И зачем я вызвался идти за минами? То конина, то мины! — пот потек по лицу, слабость усилилась. Определенно сделал глупость, что согласился идти! Шум мотора усиливался. Хотя бы успеть дойти до воронки в начале оврага! - Григорий почувствовал дрожь в коленях. В такие минуты надо не рассуждать, а напрячь все силы. Все равно на берегу негде спрятаться!

Глухой, воющий звук мотора раздался прямо над головой. Казалось, что до сих пор он прятался за обрывом берега и теперь ринулся прямо с него на Григория.

Сейчас завизжат пули! — Григорий не помнил, как бросил ящик и распластался на земле. Очереди из пулемета почему-то не было, шум мотора стал затихать. Очевидно, аэроплан ушел в сторону.

Наверное наш, — решил Григорий, — немецкий по крайней мере обстрелял бы переправу.

Григорий поднялся с земли и сел на ящик. На противоположной стороне у плота никого не было. Так и есть; спрятались в укрытии. Не дожидаться же здесь немецкого самолета!

Поднять ящик с земли было очень трудно. Не встали ли мины от толчка при падении на боевой взвод? — подумал Григорий, поворачивая ящик на бок. Какой он невероятно тяжелый!