— Бабушка! — раздался с улицы громкий девичий крик. — Там к тебе гости! Включи им свет!
— Поздно, товарищ полковник! — усмехнулась Анна отцу, и в этот миг на площадке второго этажа зажегся свет и открылась дверь какой-то квартиры. В двери, в ярком квадрате света стояла высокая, седая шестидесятилетняя женщина, действительно чем-то схожая со своей внучкой.
— Здравствуйте, — сказала ей Анна. — Вы Рива Коган?
Но женщина не ответила Анне, близорукими глазами она всматривалась в ее отца.
— Женя? — спросила она негромким треснувшим голосом. И повторила, потому что отец Анны молчал: — Это ты, Женя?
— Й-я… — беззубым ртом перехватил воздух отец Анны.
— Ты жив?
— Как видишь…
— И… давно ты… освободился?
— Как все. В пятьдесят третьем.
— Мама, кто там? — послышался женский голос из глубины квартиры.
— Нет, никто. Сосед… — сказала женщина и стала закрывать дверь.
— Подождите! — Анна с усилием удержала дверь. — Я ничего не понимаю! Нам нужен Коган Семен Маркович. Он написал донос на моего отца!
— Семен погиб в сорок третьем, — сказала женщина. И горько усмехнулась отцу: — Спасибо, что пришел хоть через двадцать лет.
И закрыла дверь.
Анна с недоумением повернулась к отцу:
— Папа, я ниче… — И тут ее настигла догадка: — У вас был роман! Ты спал с ней! И потому ее муж написал на тебя донос! Да?
Но в этот миг свет на лестничной площадке погас и она уже не увидела слез своего отца. А только услышала его тихий стариковский всхлип.
Она нашла его в темноте руками, обняла, сказала:
— Да, отец, теперь нам и правда нужно выпить. Пошли.
26
Странные события стали происходить с Иосифом Рубинчиком с той субботы, когда перед входом в московскую синагогу рыжебородый аид повязал ему на голову тефилин и заставил прочесть «Шэма Исрайэл».
Во-первых, сразу после этой молитвы к нему подошли длинноволосый хиппарь с гитарой, маленькая кареглазая пятидесятилетняя женщина и еще несколько евреев. Хиппарь представился, его звали Ильей Карбовским, а женщина оказалась той самой Инессой Бродник, которую «Правда» называла «оголтелой сионисткой», а западные радиостанции — «матерью Терезой советских евреев». Они поинтересовались, нужен ли Рубинчику израильский вызов-приглашение, какая у него семья и куда он собирается эмигрировать — в Израиль или в Америку? Узнав, что он еще не решил и что он «тот самый Рубин», известный журналист из «Рабочей газеты», они сказали, что после встречи с Киссинджером он обязательно должен зайти с ними к Инессе домой, там он получит все, что ему нужно, полную информацию.
Но Киссинджера они не дождались — через час кто-то принес сообщение: по Би-би-си передали, что в связи с отказом Кремля пересмотреть приговор профессору Орлову все западные визитеры, от госсекретаря США Сайруса Вэнса до делегации американских ученых на Московский симпозиум астрофизиков, отменили свои поездки в СССР. Не зная, радоваться этому или огорчаться, евреи разочарованно разошлись, унося под рубашками и пиджаками свои пропотевшие от жары рукописные плакаты. А Рубинчик с Карбовским, Бродник и еще несколькими евреями, которые, нарушая закон субботы, втиснулись в его машину, отправились в сторону Даниловского рынка, где жила Инесса Бродник. По дороге Рубинчик каждую минуту взглядывал в зеркало заднего обзора, пока Инесса не сказала:
— Иосиф, перестаньте! Я живу с гэбэшным хвостом уже восемь лет и нахожу это даже удобным. По крайней мере, ко мне не пристают случайные хулиганы…
Эта маленькая женщина, как оказалось, обладала энергией танковых бригад Ариэля Шарона и оптимизмом ребенка. Ее трехкомнатная квартира была похожа на штаб ударной стройки коммунизма где-нибудь в Сибири: здесь стучали две пишмашинки и трещал телефон, а на кухне грелись сразу два чайника и в гигантских сковородках беспрерывно жарилась картошка «на всех». Но самое главное — двери этой квартиры хлопали каждые две минуты, впуская и выпуская вечно спешивших, громогласных людей чуть ли не со всех концов страны. Правда, в отличие от штабов строек коммунизма, столь хорошо знакомых Рубинчику, пишмашинки стучали здесь не рапорты о досрочной укладке бетона, а петиции в ООН, Европейский парламент, президенту Картеру и лично товарищу Брежневу о нарушениях прав советских евреев, об арестах еврейских активистов, а также баптистов, пятидесятников и католиков и обо всех прочих нарушениях советской стороной Хельсинкского соглашения о правах человека, текст которого в СССР так и не был опубликован. А три радиоприемника — по одному в каждой комнате — были настроены не на Москву, а на Би-би-си, «Свободу» и «Голос Израиля». И, в отличие от инженеров и прорабов на ударных стройках коммунизма, посетители этого штаба не матерились с порога «в бога, душу и три креста» по поводу нехватки запчастей или горючего, а говорили «Шолом!». Но затем, правда, они все равно переходили на русский. Они приносили информацию: где, кому и с какой мотивировкой отказали. Где, кому и каким образом удалось добиться пересмотра дела. Где, кого и за что забрали.
Как понял Рубинчик за несколько часов пребывания в этой квартире, эту информацию здесь кто-то сортировал и тут же принимал оперативные меры, а именно: сведения об отказах и арестах уже через несколько минут уходили отсюда, причем уходили в прямом смысле этого слова — на чьих-то быстрых ногах. Иными словами, эти сведения никогда не передавались по телефону, а их уносили даже без записей в блокнот — в памяти. Но буквально через пару часов эта информация, пройдя невидимым путем к иностранным журналистам, живущим в Москве, улетала из СССР и тут же возвращалась в него на радиоволнах «Свободы», Би-би-си, «Голоса Израиля» и других радиостанций.
«Здравствуйте, вы слушаете «Голос Америки» из Вашингтона. У микрофона Владимир Мартин. Стоимость американской почтовой марки поднялась сегодня с тринадцати до пятнадцати центов. В Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси, открылось первое казино. А теперь новости Старого Света. Сороковой день держит голодовку в московской тюрьме еврейский отказник Иосиф Бегун. Госсекретарь Сайрус Вэнс отменил свой визит в Москву в связи с открытием в следующий понедельник в Москве суда над Анатолием Щаранским и Александром Гинзбургом, распорядителем солженицынского фонда помощи политзаключенным. Алексей Косыгин, советский премьер-министр, выступая на сессии Верховного Совета, обвинил Запад в нежелании установить с Советским Союзом нормальные торговые отношения, но умолчал о политических процессах над инакомыслящими, которые стали практикой советского режима. Наблюдатели отмечают, что на заседании Верховного Совета присутствовали все члены Политбюро, за исключением Федора Кулакова. В Киеве сотрудники украинского КГБ арестовали учителя иврита Михаила Портного…»
Во время таких передач все, кто находился в квартире Инессы Бродник, сбегались к приемнику и напряженно вслушивались в голос заокеанского диктора, забиваемый советскими глушилками.
«По сведениям из Москвы,
— продолжал диктор в далеком Вашингтоне, –
с первого июля в СССР произведено тридцать два ареста еврейских активистов. В связи с таким усилением репрессий и судом над Щаранским и Гинзбургом «Американский еврейский конгресс», «Лига защиты евреев» и другие еврейские организации США решили завтра, в воскресенье, провести массовую демонстрацию протеста перед зданием советского посольства в Вашингтоне…»
— Ура! — негромко прогремело в квартире Бродник, и тут же неизвестно откуда возникла бутылка шампанского. И все поздравляли друг друга так, словно это ради них соберутся завтра в Вашингтоне американские евреи. Впрочем, так оно и было…
Рубинчик, к своему изумлению, очень быстро освоился в этой компании, редактируя петиции в ООН, обращения к Брежневу и информацию для западных радиостанций. Практически он снова оказался в своей стихии — в редакционной работе, только несколько иного качества: тут не было цензуры и связанной с ней необходимости упаковывать реальную советскую жизнь в хитроумные пассажи «позитивных настроений». Правда, при этом отпадала и надобность в так называемой «художественности» — сюжетности, колоритном диалоге и прочих профессиональных нюансах, которые Рубинчик считал своим журналистским стилем. Официальные петиции требовали телеграфной лексики с точным отбором голых фактов и в таком их количестве, чтобы не утопить среди них идею документа и, самое главное, сделать эти документы максимально удобными для публикации в любой газете и чтения с любой трибуны.
